Наше же жительство - на небесах.
Послание к Филиппийцам 3:20
Ты создал нас для Себя, и не знает покоя
сердценаше, пока не успокоится в Тебе.
блаженный Августин Аврелий, «Исповедь»
Ничто сотворенное удовлетворить нашего духа не может.
От Бога исшедши, Бога он ищет, Его вкусить желает,
и, в живом с Ним пребывая союзе и сочетании, в Нём
успокаивается. Когда достигнет сего, покоен бывает,
а пока не достигнет, покоя иметь не может.
свт. Феофан Затворник
Когда человек начинает развиваться и жить сознательной жизнью, то одна из первых мыслей, которая затрагивает его душу и встает пред ним во всей силе выражается в вопросе, зачем мы существуем, какой смысл нашего бытия, иначе — какая цель нашего существования? Эта идея дает себя иной раз чувствовать даже гораздо раньше, чем другие, тоже высокой важности, каковы, например, о бытии Божием, о существовании души, ее бессмертии, загробной жизни, а также о свободе нравственной воли и т. п.
Какой смысл жизни, если бы сама жизнь человека на земле не имела бы никакой цели для своего существования или цель, немногим большую, чем, напр., жизнь травы и др. растений?
Кроме того, вопрос о смысле нашего существования является настолько существенным и важным, что он бывает нередко причиною тех или иных моральных страданий, в особенности у молодежи, и от такого или иного его решения часто зависит судьба многих молодых жизней. Нередко нам приходится слышать, или читать в газетах о трагических развязках с жизнью, причем покончивший с собою молодой человек оставляет записку: "решил с собою покончить потому, что не вижу цели жизни". Этот вопрос о цели жизни, так или иначе варьированный, чаще всего встречается в последних словах самоубийц, и этот факт еще раз красноречиво свидетельствует, что вопрос о смысле жизни является для молодежи самым существенным и основным вопросом, решение которого весьма важно не только для всей нашей деятельности, но и для самого нашего существования.
Премудрый Соломон, царь еврейский, испытывавший, как он свидетельствует в своем Экклезиасте, все удовольствия жизни, в конце концов, приходите к грустному выводу, что все это "суета и томление духа". "И возненавидел я, говорит Соломон, жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все - суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будете после меня. И кто знаете: мудрый ли будете он, или глупый? А он будете распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это - суета! И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем, - потому что иной человек трудится мудро, со знанием и успехом, и должен отдать все человеку, не трудившемуся в том, (что составляет) как бы часть его. И это - суета и зло великое"! Одним словом, "суета сует, сказал Экклезиаст, суета сует и все суета" (Эккл. 2, 17—21; 1, 2).
Осуществления идеалов ума, воли и чувства, истины, добра и красоты нельзя ожидать в течение кратковременной земной жизни; нужна, как видно, целая вечность, чтобы удовлетворить основные запросы человеческой души, — в течение земной жизни их не обнять.
Если так, если нужна вечность для достижения основных запросов человеческого духа, то ясно, что и решение самого вопроса о том, какой смысл имеет наша жизнь, мы найдем в той религии, которая говорит нам о вечности, т.е. в религии богооткровенной, христианской. Только она приподнимает завесу над этим таинственным вопросом.
Таким образом, только христианство указывает нам смысл жизни.
Некоторые древние философы также решали вопросы о цели и смысле нашего существования, и решение их иногда приближалось даже к христианскому. Так, напр., эпикурейцы ставили идеалом жизни блаженство, а стоики мужество и терпение в перенесении несчастий. И тот, и другой идеал ставится людям и в христианстве.
Но древние языческие философы не имели ясного представления о загробной жизни. Простые, необразованные язычники печально смотрели на загробную жизнь.
Современная наука, например, никак не может помириться с мыслью, что люди, существа разумные, обитают на земле. "Для чего же существуют остальные планеты и светила, справедливо спрашивает современный ученый, если вы, богословы, полагаете разумную жизнь
только на земле? Почему не может ее быть на Марсе"? И начинаются усердные попытки отыскивания жизни на Марсе, ассигнуются огромные премии тому, кто установит сообщение с предполагаемыми жителями Марса и т.п.
В свете Откровения Божия ответ ясен. Пока, до всеобщего воскресения, мы живем на земле, мы привязаны к ней необходимостью. Если бы Адам не согрешил, то и он сам, и мы, его потомки, давно бы уже имели духовные тела и переходили бы в обладание всем миром без процесса смерти и разложения, а, так сказать, путем постепенного созревания для жизни вечной и в пределах всего видимого и невидимого мира.
При принятии этих религиозных истин становится понятным, почему мы живем сейчас на земле? С телом плотяным и грубым мы и можем сейчас жить только на земле и не на какой другой планете. Наше нынешнее тело не выдержало бы, например, того давления, которое существует, хотя бы, на планете Нептун, в силу плотности его массы и др. условий. Нас «сплющило бы там в комок мяса, тогда как, наоборот, на Венере кровь брызнула бы изо всех наших пор фонтанами, по причине слабости давления воздушного столба на этой планете. Наш организм там так же бы погиб, как погибают надутые воздухом резиновые игрушки, когда из них выходит воздух. Итак, с
нынешним плотяным телом мы можем жить только на земле, а с телом духовным мы в состоянии будем обитать везде.
Говоря о смысле жизни, в большинстве случаев упускают из виду спросить себя: при каких условиях позволительно допускать смысл жизни, употребляя слово «смысл» не в произвольном расплывчатом значении, при котором с ним связывают то одно, то другое понятие, но всегда употребляя его в том общепринятом значении, в котором мы говорим о смысле любой вещи.
Смысл любой вещи состоит в ее истинном назначении, то есть в том, чтобы она была назначена и действительно пригодна для достижения какой-нибудь цели.
Дело в том, что самые-то цели могут быть различными: и не всякая цель считается нами способною придать смысл той вещи, которая будет служить средством, приводящим к этой цели. В самом деле, если цель, о которой сейчас идет речь, будет таковой, что за ней не стоит гнаться, то есть, если ее можно преследовать только вследствие ошибочной оценки ее значения, то из одного того, что данная вещь служит средством для достижения подобной цели, эта вещь еще не приобретет ровно никакого смысла. Так, все наши умышленные поступки всегда имеют в виду какую-нибудь цель. И допустим, что они никогда не остаются бесплодными, а пусть, напротив, каждый приводит к своей цели. Мы все-таки сплошь да рядом эти поступки будем считать только целесообразными, но еще далеко не всем им припишем смысл. Чтобы та цель, для достижения которой назначена и пригодна или даже действительно служит данная вещь, была способна осмыслить эту вещь, для этого надо, чтобы сама-то эта цель была более или менее ценной в наших глазах, чтобы за ней следовало гнаться.
И чем ценнее эта цель, то есть, чем обязательней гнаться за ней, тем больше смысла в назначенной и пригодной для ее достижения вещи.
Под определением понятия «смысла вещи» подразумевается назначение и действительная пригодность данной вещи для достижения такой цели, за которой почему-либо надо или следует гнаться.
То есть смысл любой вещисостоит в назначении и в действительной пригодности данной вещидля достижения ценной цели, то и смысл жизни должен бытьпонимаем как назначение и действительная пригодностьжизни для достижения ценной цели, то есть такой цели, закоторой надо или следует гнаться.
Таким образом вопрос о смысле жизни совпадает с вопросом о цели жизни.
Спрашивать – в чем состоит смысл жизни, то же самое, что спрашивать – какова ценная цель жизни. А в то же время легко убедиться, что вопрос о смысле жизни позволителен только в том случае, если мы имеем в виду такую цель, которая была бы абсолютно ценною. Ведь мы сейчас видели, что смысл вещи зависит не от всякой цели, а только от такой, которую надо преследовать. Но всякую цель мы считаем обязательною или ради нее самой (и тогда она будет в наших глазах абсолютно ценною), или же как средство для подобной абсолютно ценной цели, так что ее ценность будет относительной.
Относительно ценные цели ценны не сами по себе, а лишь в зависимости от ценности той верховной цели, для которой они служат средством, так что если вовсе нет абсолютно ценной цели, то не может быть и относительно ценных целей. Таким образом смысл жизни в конце концов в последней инстанции может зависеть только от абсолютно ценной цели. Поэтому, когда мы спрашиваем о смысле или цели жизни, то одно из двух: или мы употребляем эти слова только по недосмотру, не давая себе отчета в их значении, или же мы своим вопросом уже наполовину предрешаем ответ. Мы уже заранее говорим, что окончательная цель жизни должна быть абсолютно ценною, а хотим только знать о ней еще что-нибудь, например, в чем именно она состоит, осуществляется ли она на деле и т.п. А отсюда получается такое определение понятия смысла жизни: он состоит в том, чтобы наша жизнь была назначена и служила действительным средством для достижения абсолютно ценной цели, то есть такой цели, преследование которой было бы обязательно не ради других целей, для которых она служила бы средством, а ради нее самой.
Итак, смысл жизни сводится к назначению жизни для достижения абсолютно ценной цели – к тому, чтобы жизнь служила действительным средством для осуществления подобной цели. Но для жизни, также как и для всякой вещи, должно быть соблюдаемо общее логическое правило: цель, осмысливающая данную вещь, находится не в ней самой, а вне нее. Например: цель, осмысливающая всякое научное исследование, находится не в нем самом, не в исследовании ради исследования, а в тех истинах, которые открываются этим исследованием. Цель, осмысливающая преподавание, находится не в нем самом, а вне него, в его результатах. Цель, осмысливающая любую работу, находится не в ней самой, а вне нее, в ее результатах. Они могут состоять или в каких-либо преобразованиях, производимых нами в вещах, или же просто в устранении скуки посредством этой работы; но как в том, так и в другом случае цель, осмысливающая нашу работу, находится не в ней самой, а вне нее. Точно так же, если у любой части нашего организма – у глаза, уха и т.д. – есть смысл существования, то он зависит от такой цели, которая находится не в них, а вне них. Смысл существования глаза состоит в том, чтобы мы могли видеть, то есть в осуществлении такой цели, которая находится вне глаза. Совершенно также каждая постройка, каждая часть машины и т.д. осмысливаются через осуществление такой цели, которая лежит вне данной постройки или вне данной части машины. Можно было бы привести сотни подобных примеров. Да незачем это делать: ведь та мысль, которая подтверждается ими, уже ясна и сама собой. Стоит только вникнуть в значение слова «средство».
Средство есть то, что приводит к чему-нибудь другому, чем оно само; и это другое относительно него и называется его целью. Поэтому, если какая-нибудь вещь, в том числе и жизнь, служит или должна служить средством для какой-либо цели, то есть, если она имеет смысл, то эта цель находится не в ней, а вне нее.
Итак, одно из двух: или у человеческой жизни нет ровно никакого смысла, или же ее смысл состоит в ее назначении и действительной пригодности для осуществления такой цели, которая лежит вне жизни какого бы то ни было человека.
Что именно подразумевали мы под словом «жизнь»? О какой человеческой жизни мі говорим? Разумеется, о той самой, которую все имеют в виду, когда ставят вопрос о смысле жизни. А когда мы хотим знать, каков смысл человеческой жизни, или – существует ли он, то, очевидно, мы имеем в виду уже известную нам жизнь, наличную, ту самую, какую мы уже сейчас переживаем; ибо нельзя и спрашивать о смысле неизвестной нам жизни. Другими словами: говоря о смысле человеческой жизни, мы под словом «жизнь» все время подразумевали земное существование человека; и полученный нами вывод будет таков: цель, осмысливающая земное существование человека, лежит вне этого существования.
Мы должны признать следущее не категорическое, но условное положение: если мы не верим в бессмертие, то нельзя уже верить и в смысл жизни, ибо логические требования, вытекающие из содержания понятия смысла, вынуждают нас полагать цель, осмысливающую жизнь вне жизни; а нравственные требования запрещают допускать, чтобы личность была в каких бы то ни было руках, хотя бы и в руках Бога, только средством; между тем если нет бессмертия, а цель жизни остается вне жизни, то личность оказывается всего только средством или орудием. Если же, наоборот, мы верим или хотим верить в смысл жизни и в то же время не хотим нарушать ни логических, ни нравственных требований, то мы обязаны верить и в бессмертие. Другими словами: вера в личное бессмертие есть условие и логической, и нравственной допустимости веры в смысл жизни.
Часто говорят так: зачем мне искать смысл жизни вне жизни, если цель моей жизни зависит от меня самого? Ведь я сам ставлю себе цель своей деятельности. Конечно, не все цели, зависящие от произвола, будут таковы, чтобы они придали смысл моей жизни. Но я могу поставить себе цель столь высокую, что она осмыслит всю мою жизнь, и тогда весь смысл жизни окажется лежащим уже в самой жизни, а не за ее пределами. Но, спросим мы, в чем же поставить мне цель моей жизни так, чтобы последняя сделалась осмысленной? Разумеется, искомая цель должна быть абсолютно ценной; а взависимости от этого та деятельность, которая приводила бы меня к
этой цели, должна быть в моих глазах абсолютно обязательной. Но есть всего только одна деятельность, имеющая абсолютно обязательный характер. Это – деятельность, предписываемая нравственным долгом. Всякая другая деятельность имеет лишь относительную обязательность, в зависимости от того, насколько должны быть или естественным образом бывают желательными достигаемые при их помощи цели. Деятельность, при помощи которой я могу достичь известных удовольствий и удобств, обязательна для меня лишь в том случае, если я ценю или почему-нибудь обязан ценить эти удовольствия и удобства. А та деятельность, которая предписывается нравственным долгом, обязательна абсолютно, сама по себе, независимо от всяких удовольствий и удобств. Она не утрачивает своего обязательного характера даже и в том случае, если бы она обещала мне одни лишь страдания. Таким образом, если полагать смысл жизни в жизни, а не вне ее, то только в осуществлении той самой цели, которая составила бы цель деятельности, предписываемой нам нравственным долгом. Другими словами: если можно отыскать смысл жизни в самой жизни, то не иначе, как только в исполнении цели, указываемой нравственным законом.
Попробуем же допустить, что смысл жизни находится целиком в ней самой и состоит только в исполнении того назначения, которое предписывается нравственным законом. Но вот вопрос: не обратится ли сам-то нравственный закон в величайшую бессмыслицу, если нет личного бессмертия? В самом деле, если нравственный закон предписывает и преследует какую-нибудь определенную цель и если она в то же время остается заведомо неосуществимой, то в нем нет никакого смысла, и он не в силах придать смысл нашей жизни; ибо, как мы уже согласились, смысл всякой вещи состоит в том, чтобы не только быть назначенной для достижения ценной цели, но также и в том, чтобы действительно быть пригодной для достижения этой цели.
А какую цель вернее всего предписывает нам нравственный закон? Всякий, бесспорно, согласится, что если им и предписывается какая-нибудь определенная цель, то не иначе, как счастье всех людей. А какова эта цель – осуществимая или неосуществимая? Можно было бы привести тысячи примеров и множество психологических соображений, доказывающих полнейшую неосуществимость этой цели, если допустить, что жизнь человека ограничивается одним лишь земным существованием.
Итак, если нравственный закон предписывает служение всеобщему счастью, то он сам не имеет ни малейшего смысла, а потому и не в силах осмыслить мою жизнь, если нет бессмертия. Но посмотрим: при каких условиях он в состоянии осмыслить мою жизнь, то есть, при каких условиях всеобщее счастье не будет заведомо неосуществимым? Для этого необходимо прежде всего, чтобы счастье людей слагалось не только из того, что они переживают в пределах земной жизни, но также еще и из чего-нибудь другого. А для этого необходимо, чтобы их жизнь продолжалась за пределами земной жизни и притом так продолжалась, чтобы при этом было искуплено все то зло, которое они неизбежно испытывают здесь.
Оговоримся: это нужно вовсе не потому, что будто бы мое служение счастью других людей останется бессмысленным, если оно не будет сторицей вознаграждено в последующей жизни. Напротив, если я требую бессмертия как условия возможности смысла моей жизни, то я уже не имею логического права заботиться о самом себе и о своих выгодах. Ведь, отыскивая смысл своей жизни, этим самым я ищу, в чем состоит мое назначение, следовательно я уже решил рассматривать себя как средство. К чему же тогда и толковать об эгоистических выгодах? Но когда я говорю о тех условиях, без которых не имеет смысла обязательность нравственного долга, то бессмертие, а с ним и искупление земного зла нужны прежде всего не относительно меня самого, а относительно тех, кому я назначен служить в силу нравственного закона; без этого условия мое назначение, как неосуществимое, будет бессмыслицей; мой ум не найдет никакого смысла в исполнении нравственного закона без этого условия. Иначе выйдет в том случае, если мы допустим бессмертие. При этом предположении мы вправе верить (не говорю – будем знать, но можем верить), что за пределами земной жизни осуществляется все то, что остается неосуществимым в этой жизни, и что вместе с тем необходимо для сохранения смысла в обязательности нравственного долга. Коль скоро допущено бессмертие, то этим самым открывается возможность верить, что исполнение нравственного долга служит безукоризненным средством для достижения цели абсолютно ценной и осуществляющейся в посмертной жизни, что нравственная деятельность есть ни что иное, как путь, ведущий к этой цели, а совесть ни что иное, как отголосок этой цели в нашей земной жизни.
Вместе с верой в бессмертие открывается возможность верить, что исполнение мною нравственного долга искупляет всякое зло, испытываемое не мной, а другими, счастью которых я обязан служить; что это зло превратится даже в добро (не для меня, а для других) и что это добро примирит с испытанным злом не только того, кто сам претерпел его, но даже и всех тех, кто, служа нравственному долгу, вел как бы бесплодную борьбу для освобождения мира от зла. Говорю: «как бы бесплодную», ибо если все это будет допущено, то всеобщее счастье будет уже осуществимым, только не здесь, не в земной, а в посмертной жизни.
Наука имеет своей задачей систематическое изучение и анализ явлений и фактов мира, данного нам во внешнем опыте. Ее задача систематизировать эти явления, дабы иметь возможность лучше ориентироваться в них, установить путем анализа связь и последовательность их между собой. То, что называется научным объяснением того или иного явления, и обозначает собой установление связи его с другими, его места среди них. Научное объяснение процесса есть изображение того, как он протекает, в какой последовательности совершаются в нем те или иные явления. Установление так называемой причинной связи обозначает собою лишь это установление необходимой последовательности и связи явлений, отвечает на вопрос «как?»
Научное определение понятия или предмета по существу сводится к указанию отношений его к другим предметам, к другим областям явлений, его связи с ними, признаков различия и сходства.
Научный анализ всегда имеет дело, таким образом, с познанием предметов и явлений мира в плоскости относительной, с конечными вещами в их взаимной связи. Вопрос о последних основаниях, о безусловном начале самих конечных вещей, о последних основах, смысле, назначении самого бытия не охватывается наукой не только в силу временного недостатка или пробелов в накопленных ею знаниях, но и по самому существу ее методов и задач.
Никаким химическим, физическим, геологическим и прочим анализом, как бы он ни был развит и усовершенствован, самим по себе нельзя показать, имеет или не имеет мир свое начало (безусловное), есть ли в нем какой-либо смысл или цель и в чем они, так же, как естественные науки о человеке, никаким анализом структуры его тела не могут ответить на вопрос о смысле его жизни и конечных целях. Эти вопросы решаются только на основе особого, духовного, религиозного опыта.
В религии совершается переход от восприятия конечных вещей и явлений и их взаимных отношений к внутреннему ощущению и восприятию абсолютного, безусловного начала, стоящего над ними. В разной форме, в разных религиях представляется это абсолютное начало, но в любой религии содержится утверждение абсолютного, возвышающегося над внешним миром конечных вещей и лежащего в основе всякого бытия. То или иное восприятие смысла и цели мира и человеческой жизни вытекает из того, в чем усматривается это вечное абсолютное начало бытия.
В сущности религии содержится, однако, не просто только утверждение высшего абсолютного начала (Бога), но и живая деятельная связь с Ним. Для религиозной жизни недостаточно признавать (в смысле отвлеченного утверждения) что-либо как абсолютное или высшее начало – для нее существенно сделать это высшее абсолютное началом и основанием своей жизни и деятельности. Подлинное внутреннее утверждение абсолютного начала неизбежно окрашивает и определяет собой все восприятие мира и все отношения к нему, понимание его цели и смысла и своего места в нем. В религии содержатся и моменты внутреннего благоговения, преклонения перед абсолютным началом, почитание его (культ), и внутреннего общения с ним, и стремление к воплощению в самой жизни тех начал и тех задач, которые вытекают из отношения к абсолютному началу (этическая сторона религии).
Религия есть, таким образом, живое и целостное отношение к абсолютному. При ясном понимании этой действительной сущности религии и науки станет очевидной внутренняя невозможность противоречия между ними. Опыт религиозный выходит за пределы того внешнего опыта, с которым имеет дело наука. В религиозном опыте дается восприятие абсолютного начала, сущего, приобщения к нему. Такого восприятия не может дать наука (не в силу недостаточности своего развития, а по существу своему, так как предметом ее может быть лишь конечное и относительное). Но никаким образом из научного познания нельзя вывести отрицания возможности и необходимости религиозного опыта. Если что-либо не охватывается обычным научным познанием или не может быть предметом науки, находится вне плоскости ее рассмотрения в силу самого существа ее методов, то из этого никоим образом логически и по существу нельзя вывести, что оно и не существует. И если обнаруживаются факты особого опыта, выходящего за пределы плоскости естественнонаучного рассмотрения явлений, то нет и не может быть никаких объективно разумных, логических оснований отрицать подлинность этого опыта только потому, что предмет его находится вне данной плоскости. Между тем наличность религиозного опыта во все времена и у всех народов, устойчивость его и распространенность во всем человечестве являются несомненным историческим фактом. Религиозный опыт может обладать всеми признаками объективности и достоверности. При всем разнообразии духовных восприятий в истории религиозной жизни можно установить определенную духовную закономерность, последовательность и связанность религиозного опыта в человечестве.
Существуют определенные законы духовной жизни, подтверждаемые «соборным», проявляющимся и обнаруживающимся в духовной истории человечества, сознанием. Этот опыт обнаруживается не только во внутренних переживаниях субъективного характера, но и в фактах духовной жизни, в историческом действии. Вся история возникновения и всемирного распространения христианства, его определяющая роль в духовной жизни, в истории духовной культуры, его всемирно-историческое значение во всех областях жизни были бы совершенно необъяснимы, были бы совершенной загадкой, если бы религиозный опыт, раскрываемый в христианстве, основывался только на субъективных настроениях отдельных лиц. Видеть во всей истории духовной жизни человечества, во всей традиции духовной культуры разных времен и народов, основанной на их религиозном опыте, лишь историю заблуждений и обмана – это значит отказаться от всякого понимания истории. Попытки таких истолкований исторических фактов не только не могут иметь что-либо общее с научным пониманием, но и представляют вопиющее противоречие со здравым смыслом. Из того, что есть люди, для которых религиозный опыт оказывается недоступным, которые не воспринимают или не хотят воспринимать истины, раскрываемые в этом опыте, никак не может следовать отрицание подлинности его, как из факта существования слепых нельзя выводить отрицание существования света.
Нет, таким образом, никаких разумных оснований отрицать возможность и необходимость объективного религиозного опыта. Может ли, однако, этот опыт встать в противоречие с научным познанием? Из всего предыдущего ясно вытекает отрицательный ответ. О противоречии1 можно логически говорить лишь в том случае, если различные суждения относятся одновременно к одному и тому же предмету, рассматриваемому в одной и той же плоскости. Если речь идет о разных предметах или об одном предмете, взятом в разных плоскостях, то бессмысленно говорить о возможности действительного противоречия в смысле несовместимости. Между тем, как указывалось выше, предмет религии далеко выходит за пределы того круга явлений, которые рассматриваются наукой. Но даже и в тех случаях, когда религия и наука встречаются с одним и тем же предметом, этот предмет рассматривается в разных плоскостях и в разных перспективах.
Научное познание не относится к последнему основанию, к тому, что является началом и источником всякого начала. В религии дается целостное восприятие абсолютного начала и нашего отношения к нему. Наука имеет дело с конечными вещами окружающего мира. В религии содержится вещей обличение невидимых и уповаемых извещение (Евр. 11, 1), то есть уверенность в невидимом как в видимом, желаемом и ожидаемом как в настоящем. Наука рассматривает окружающие предметы в плоскости их конечности, ограниченности; религиозное постижение ставит их в связь с бесконечностью, рассматривает их в перспективе бесконечного. Наука рассматривает вещи конечного мира с точки зрения их связи, с точки зрения последовательности происходящих процессов (вопрос «почему?»), религия – с точки зрения их последнего основания и смысла («что?» и «зачем?»). Вопросы эти никоим образом не покрывают друг друга. Наконец, религия выходит за пределы познания, охватывает собой и волю, и чувство, определяет отношение к жизни. Она есть целостное отношение к абсолютному началу, определяющее смысл всей жизни и деятельности.
Наиболее последовательные представители безрелигиозного мировоззрения пытаются устранить вопрос о каком-либо объективном смысле жизни, заменив его вопросом лишь о субъективной ценности жизни. Поиски смысла жизни, с этой точки зрения, бесплодны и не нужны. Нужно просто непосредственно пользоваться жизнью, как она есть, нужно взять от нее все, что можно извлечь из нее для себя, нужно взять как можно более радости и наслаждений, отстраняя всякую мысль о будущем и о всяких загадках бытия. «Жизнь коротка», она лишь мгновение между двумя безднами небытия, а потому – «лови момент», пока это возможно. «Будем жить, пить, есть и веселиться, ибо завтра умрем», – такое и подобные ему выражения мы находим в античном мире. Особенно ярко проявлялось данное настроение в эпоху, непосредственно предшествовавшую возникновению христианства, а затем с новой силой – в атеистических течениях эпохи Возрождения (XIV–XV вв.), в особенности в Италии. В смягченном и осложненном виде это мировоззрение отражается в английских системах так называемого утилитаризма (XIX в.) и у их последователей. Сохраняется и время от времени в разных формах проявляется оно вплоть до настоящего времени.
В древности не вставал вопрос о смысле жизни. «Человек яко трава на дние его» (Пс. 102, 15) – мгновение на поргое вечности. Преодолевая порог, смерть, человек предстаёт перед судом Высшего Закона. Всё было конкретно и понятно: вот цель – Царство Небесное, совершенствуйся.
Отношение к жизни, логически вытекающее из атеистического мировоззрения, не может быть до конца выдержано в самой жизни. Прежде всего безнадежной задачей было бы стремление заполнить жизнь одними удовольствиями. Страдания – такой же факт в нашей жизни, и мечты о их полном устранении были бы утопией. Страдания неизбежно сопутствуют жизненному процессу на всех его ступенях; в труде и борьбе совершается развитие всего живого. Живя и действуя, всякое живое существо встречает препятствия, само подвергается воздействию, далеко не всегда для него желательному, со стороны той среды, в которой оно живет и действует. Таков закон самой жизни. Моменты удовольствия и наслаждений сменяются состояниями страданий и скорби. Страдания в известной мере примешиваются и к самим удовольствиям, и редко встретишь состояние совершенно чистой, беспредельной, ничем не омраченной радости, наслаждения. «Какая житейская радость, – говорится в церковном песнопении (в чине погребения), – непричастна печали?» И если рассматривать жизнь только с точки зрения субъективных состояний радости и печали, удовольствий и страданий, если не иметь в виду каких-либо объективных целей, то сама цель достижения жизни без страданий является сомнительной. К такому выводу в конечном результате приходят многие течения нехристианской мысли (в известной мере античный стоицизм, оправдывающий самоубийство; в новое время школа Шопенгауэра и Гартмана, новейшие пессимистические течения и пр.).
Древнегреческий философ и учёный-энциклопедист Аристотель полагал, что целью всех человеческих поступков является счастье, которое состоит в осуществлении сущности человека. Для человека, сущность которого — душа, счастье состоит в мышлении и познании. Духовная работа, таким образом, имеет преимущество над физической. Научная деятельность и занятия искусством — это дианоэтические добродетели, которые достигаются через подчинение страстей разуму
1 2