Юристы не такое поведенье
Названьем «malus animus»[3] клеймят:
Мы мстительность пороком полагаем,
Но если мстит другой — не возражаем.
31
А если наши старые грешки,
Украшенные ложью подновленной,
Всплывут наружу, — это пустяки:
Во-первых, ложь — прием традиционный,
К тому же господа клеветники
Увлечены враждой неугомонной,
Не замечают, что из года в год
Шумиха только славу создает.
32
Сперва друзья пытались их мирить,
И родственники думали вмешаться
А я, уж если правду говорить,
Советовал бы вам не обращаться
Ни к тем и ни к другим. Большую прыть
Явили и законники, признаться.
В надежде гонораров. Только вдруг
Скончался неожиданно супруг!
33
Скончался. Умер. О его кончине
Жалели горячо и стар и млад
По тон весьма естественной причине,
Что рассуждать о ближнем всякий рад.
Мне намекал юрист в высоком чине:
Процесс-то был скандалами богат
Любители острот и диффамаций
Лишились самой лучшей из сенсаций.
34
Он умер. Вместе с ним погребены
И сплетни, и доходы адвоката:
Любовницы пошли за полцены,
Одна — еврею, а одна — аббату
Дом продан, слуги все разочтены,
И, как ни принял свет сию утрату,
Оставил он разумную жену
Его грехи обдумывать — одну.
35
Покойный дон Хосе был славный малый
Могу сказать: его я лично знал,
Он образ жизни вел довольно шалый,
Но я его за то не осуждал:
Он был горяч, игра его пленяла,
И страсти он охотно уступал.
Не всем же жить в таком унылом стиле,
Как Нума, именуемый Помпилий!
36
Но, какова бы ни была цена
Его грехам, он пострадал довольно,
И вся его искуплена вина.
Подумайте, ему ведь было больно,
Что жизнь его и честь осквернена
Женой и светской чернью сердобольной.
Он понял — кроме смерти, для него
Уже не остается ничего.
37
Он умер, не оставив завещанья,
И стал Жуан наследником всего
И сплетен, и долгов, и состоянью,
А маменька почтенная — его
Опекуном. Такое сочетанье
Ролей не удивило никого:
Единственная мать уже по чину
Надежный друг единственному сыну.
38
Умнейшая из вдов, немало сил
Инеса приложила и старания,
Чтоб сын ее семьи не посрамил,
Которою гордилась вся Испания.
Жуан, как подобает, изучил
Езду верхом, стрельбу и фехтование,
Чтоб ловко проникать — святая цель
И в женский монастырь, и в цитадель.
Все мертвые постиг он языки
И самые туманные науки,
Которые от жизни далеки,
Как всякий бред схоластики и скуки;
Но книжек про житейские грешки
Ему, конечно, не давали в руки,
И размноженья каверзный закон
Был от его вниманья утаен.
Инеса, осторожная недаром,
Обычно с сына не спускала глаз,
Служанкам доверяла только старым,
Что и при муже делала она.
Сия метода женская умна!
Среди ее бесчисленных друзей
(Чьи качества описывать не стану)
Была и донна Юлия. Ей-ей,
Красавица без всякого изъяну!
Все прелести присущи были ей,
Как сладость — розе, горечь — океану,
Венере — пояс. Купидону — лук…
Сей обновленный род и цвел и рос,
Давал побеги, листики и почки.
Ему последний отпрыск преподнес
Прекрасный дар в лице последней дочки:
Она была прелестней всяких грез
(Я говорил об этом с первой строчки),
Милее розы и нежней зари
И замужем была уж года три.
Жуан любил, играя, к ней ласкаться.
И в этом ничего плохого нет:
Когда ей — двадцать, а ему — тринадцать,
Такие ласки терпит этикет.
Но я уже не стал бы улыбаться,
Когда ему шестнадцать стало лет,
Ей — двадцать три, а три коротких года
Меняют все у южного народа!
И он переменился и она:
Они при встречах стали молчаливы,
Он был смущен, а донна — холодна,
И только взоры их красноречивы.
Она понять бы, кажется, должна
Значенье сей тревоги справедливой,
А не видавший моря Дон-Жуан
Не сознавал, что видит океан!
Итак, решила Юлия моя,
Любви запретной воли не давая,
Жуану преподать — сказал бы я.
Святую дружбу. Как на лоне рая,
У музы я прощенья попрошу
За вольность. Не пугайся, образцовый
Читатель! Грех, которым согрешу,
Есть только маленькая вольность слова.
Я в стиле Аристотеля пишу.
Он спрятан был и ловко и умно,
Но где и как — я обсуждать не смею:
Среди пуховиков не мудрено
Упаковать предмет и покрупнее.
Оно, наверно, душно и смешно,
Но я ничуть Жуана не жалею,
Что мог он утонуть в волнах перин,
Как в бочке Кларенс, сей любитель вин.
Он выбежал за шпагою своей,
А наша донна к шкафу подбежала:
«Беги, мой милый друг, беги скорей!
Она, открывши дверцы, прошептала,
В саду темно, не видно сторожей,
На улицах еще народу мало!!
Я слышу, он идет! Спеши! Спеши!
Беги! Прощай, звезда моей души!»
Инеса, чтобы как-нибудь утих
Ужасный шум великого скандала
(В Испании уж не было таких
Со времени нашествия вандала!),
Двенадцать фунтов свечек восковых
Святой Марии-деве обещала,
А сына порешила отослать
В чужих краях забвенья поискать.
Он мог бы там набраться новых правил,
Узнать людей, усвоить языки,
В Италии б здоровье он поправил,
В Париже излечился б от тоски.
Меж тем Альфонсо Юлию отправил
Замаливать в монастыре грехи.
Чти Мильтона и Попа; никогда
Не подражай мужам Озерной школы:
Их Вордсворт — безнадежная балда,
Пьян Колридж, а у Саути слог тяжелый;
У Кэмбела стихи — одна вода,
А трудный Крабб — соперник невеселый;
От Роджерса ни строчки не бери
И с музой Мура флирта не твори.
Любезный мой читатель (а верней
Любезный покупатель), до свиданья!
Я жму вам руку и на много дней
Вам искренне желаю процветанья.
Мы встретимся, пожалуй, попоздней,
Коль явится на то у вас желанье.
(Я от собратьев отличаюсь тем,
Что докучать я не люблю совсем!)
Итак, поехал в Кадис мой Жуан.
Прелестный город; я им долго бредил.
Какие там товары южных стран!
А девочки! (Я разумею — леди!)
Маменька послала
Жуана в Кадис, чтобы блудный сын
Пустился года на три — срок немалый
В чужие страны странствовать один.
Таким путем Инеса отрывала
Его от всех, казалось ей, причин
Грехопадении всяческих: не скрою,
Был для нее корабль — ковчегом Ноя.
Итак, Жуан на палубе стоял.
Ругались моряки, скрипели реи,
Выл ветер, постепенно исчезал
Далекий город, пятнышком чернея.
Он оставлял любовницу, мамашу
И, что важней, не оставлял жены.
Он сильно горевал, и — воля ваша
Вы все ему сочувствовать должны:
«Прощай, моя Испания, — вскричал он.
Придется ль мне опять тебя узреть?
Быть может, мне судьба предназначала
В изгнанье сиротливо умереть!
В час ночи шквал ужасный налетел,
Швырнул корабль с размаху, как корыто;
Открылась течь, и остов заскрипел,
Большая мачта оказалась сбита.
Корабль весь накренился и осел,
Как раненый, не чающий защиты;
И скоро, в довершение беды,
Набралось в трюмах фута три воды.
Но Дон-Жуан один не растерялся,
Находчивость сумел он проявить:
Он вынул пистолет и попытался
Безумство на борту остановить,
И экипаж ему повиновался;
Они просили грогу. Но упорно
Жуан им отвечал: «Меня и вас
Погибель ждет, но умирать позорно
В обличье скотском!»
Старик несчастный был разбит совсем:
Он жаловался громко, и молился,
И каялся в грехах, и клялся всем,
Что он теперь вполне переродился;
Теперь, не отвлекаемый ничем,
В науки б он прилежно погрузился,
Никто его не мог бы соблазнить
Для Дон-Жуана Санчо Пансой быть.
(Педрилло)
И тут вознесся к небу страшный крик
Прощанья с жизнью. Храбрые молчали,
Но вой трусливых был смертельно дик;
Иные, в волны прыгая, рыдали,
И волны жадно поглощали их,
И Педро не был вовремя спасен
По вышеупомянутой причине:
На катер неудачно прыгнул он
С кормы — и канул в пенистой пучине,
Неведеньем блаженно упоен.
И вдруг решили жребии метать:
Кому судьба для братьев пищей стать.
Жестокий голод, жажда, зной и хлад
Измученных страдальцев обглодали,
Ужасен был их облик и наряд:
Их матери бы даже не узнали!
Их ветер бил, хлестали дождь и град,
Их леденили ночи, дни сжигали,
Но худшим злом был все — таки понос,
Который им Педрилло преподнес.
Все ближе, ближе… Нежные уста,
Казалось, оживляющим дыханьем
Его согреть хотели; теплота
Ее руки с заботливым вниманьем
Касалась щек его, висков и рта
С таким любовным, ласковым желаньем
В нем снова жизнь и чувства воскресить,
Что мой герой вздохнул — и начал жить.
И вот, гуляя вечером однажды,
Жуана на песке она нашла,
Бессильного от голода и жажды.
Конечно, нагота его могла
Смутить девицу — это знает каждый,
Но жалость разом все превозмогла.
Нельзя ж, чтоб умер он, такой пригожий,
И главное — с такою белой кожей!..
Они уединились — не уныло,
Не в комнате, не в четырех стенах:
И море, и небесные светила,
Безмолвие песков, и гротов мрак
Все их ласкало, нежило, томило.
Они, обнявшись, наслаждались так,
Как будто были в этот час блаженный
Бессмертными одни во всей вселенной.
С Гайдэ обвенчан не был Дон-Жуан
Моей вины, читатель, в этом нету,
А если ты моралью обуян
И ею докучать намерен свету,
То просто брось опасный мой роман
Про парочку безнравственную эту;
У каждого особая судьба:
Кого купил паша, кого — евреи,
Кто примирился с участью раба,
Кто утвердился в должности лакея,
А женщины — ведь женщина слаба
Надеялись достаться поскорее
Нестарому визирю и мечтать
Его женой или рабыней стать!
Начинается рассуждениями лирического героя о творческом методе
Я буду строго факты излагать,
Имея поучение в предмете;
Моралью буду я опровергать
Мечты и страсти пагубные эти,
И (только бы не выдал мой Пегас!)
Я критиков порадую не раз.
На рынке было множество рабов
Различных наций. Сумрачно стояли
Продрогшие бедняги у столбов,
Друзей, родных, свободу вспоминали,
Кляли свой плен со скрежетом зубов,
Лишь негры, как философы, молчали
И огорчались меньше всех других:
Семь шкур уж, не раз спускали с них
Затем спокойно негр неторопливый
Перед Жуаном платье положил,
Достойное принцессы, но строптивый
Жуан не склонен к маскараду был.
Ногою христианской, горделивой
Он сей наряд с презреньем отстранил.
Когда же негр велел поторопиться,
Он отвечал: «Старик! Я не девица!»
«Счастливый путь! Я, кажется, попал
В магический дворец к Шехеразаде
Сей черный повелитель тайных сил
Нас в девушку и турка обратил!»
Красавица с подушек поднялась,
Как из пушистой пены Афродита.
Перед огнем ее пафосских глаз
Тускнели и сапфир и хризолиты.
Ей было лет, пожалуй, двадцать семь
Преклонный возраст для ее народа!
Но есть краса, которую совсем
Не искажают годы и природа.
Жуан — ее последняя причуда
Замечен ею из окна; тотчас
Искать его по городу повсюду,
Купить его немедля — был приказ.
Баба его нашел (скрывать не буду
Он потакал красавице не раз)
И, действуя по тщательному плану,
Переодел рабынею Жуана.
Жуан был смел и мог бы быть смелее,
Но старая любовь проснулась в нем.
Напрасно благородная Гюльбея
1 2 3