Ім'я файлу: Гельвецій.docx
Розширення: docx
Розмір: 28кб.
Дата: 15.10.2021
скачати
Пов'язані файли:
Пасторалка контрольна.docx
Адаптований-скрипт.odt
Optatam totius.docx
12.11 Акафіст 6.pdf
Повстання козаків.docx
Розширення: docx
Розмір: 28кб.
Дата: 15.10.2021
скачати
Пов'язані файли:
Пасторалка контрольна.docx
Адаптований-скрипт.odt
Optatam totius.docx
12.11 Акафіст 6.pdf
Повстання козаків.docx
Гельвеций. Об уме // Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. Сост., общая ред. и вступ. статья Х. Н. Момджяна. М., «Мысль», 1973. – 647 с. (АН СССР. Ин-т философии. Философ. наследие.)
«В нас есть две способности, или, если осмелюсь так выразиться, две пассивные силы, существование которых всеми отчетливо осознается. Одна – способность получать различные впечатления, производимые на нас внешними предметами; она называется физической чувствительностью. Другая – способность сохранять впечатление, произведенное на нас внешними предметами. Она называется памятью, которая есть не что иное, как длящееся, но ослабленное ощущение» [148] «… память может быть лишь одним из органов физической чувствительности: начало, ощущающее в нас, должно по необходимости быть и началом вспоминающим, ибо вспомнить… собственно значит ощущать» [150] «… в нашей способности замечать сходства и различия, соответствия и несоответствия различных предметов и заключаются все операции нашего ума. Но эта способность есть не что иное, как физическая чувствительность: все, значит, сводится к ощущению» [150] «Метод есть не что иное, как средство, употребляемое для достижения поставленной цели» [153] «… судить – значит ощущать» [153]
«Чтобы ответить на это возражение, следует прежде всего определить значение слова метод. Метод есть не что иное, как средство, употребляемое для. достижения поставленной цели. Предположим, что некто намеревался бы закрепить в своей памяти определенные объекты и определенные идеи и что случайно они так распределились бы в его памяти, что воспоминание одного факта или идеи вызывало бы воспоминание бесконечного ряда других фактов и идей и что таким образом он запечатлел бы более легким способом и более глубоко определенные предметы в своей памяти: тогда высказать суждение, что этот порядок распределения наилучший и назвать его методом – значит сказать, что было приложено меньше усилий внимания, что было испытано менее неприятное ощущение при изучении в таком порядке, чем было бы это в порядке ином; но вспоминать неприятное ощущение – значит ощущать; очевидно, следовательно, что и в этом случае судить – значит ощущать.
Предположим еще, что для доказательства истинности некоторых геометрических теорем и для облегчения их усвоения геометр решился предложить своим ученикам рассматривать линии независимо от их ширины и толщины: тогда высказать суждение о том, что этот отвлеченный способ или метод наилучшим образом облегчает ученикам понимание данных геометрических теорем, – значит сказать, что ученикам приходится меньше напрягать внимание и испытывать менее неприятное ощущение прп применении этого метода, чем при употреблении какого-либо иного. [Речь идёт об абстрактных идеях]
Предположим еще, как последний пример, что рассмотрением в отдельности каждой из истин, заключающихся в некотором сложном положении, удалось бы с большей легкостью понять это положение: в таком случае высказать суждение, что такой аналитический способ пли метод наилучший, – это то же, что сказать, что было приложено меньше усилий внимания, а значит, и было испытано менее неприятное ощущение при рассмотрении каждой в отдельности из истин, заключающихся в этом сложном положении, чем если бы мы попытались рассматривать эти истины все сразу. [Речь идёт о сложных идеях]
Из сказанного вытекает, что суждения, относящиеся к способам или методам, случайно нами употребляемым [153] для достижения определенной цели, суть по существу лишь ощущения и что все в человеке сводится к ощущению.
Но, скажут мне, каким образом до сих пор предполагалась в нас способность суждения, отличная от способности ощущения? Это предположение, отвечу я, основывалось на воображаемой невозможности объяснить иным путем некоторые заблуждения ума.
Чтобы устранить это затруднение, я покажу в следующих главах, что все наши ложные суждения и наши заблуждения происходят от двух причин, предполагающих в нас лишь способность ощущения; что было бы, следовательно, бесполезно и даже бессмысленно допускать в нас способность суждения, не объясняющую ничего такого, чего нельзя было бы объяснить без нас. Приступая к изложению этого вопроса, я заявляю, что нет такого ложного суждения, которое не было бы следствием или наших страстей, или нашего невежества. [154]
«ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ ТУПЫМИ, КОГДА ОНИ ПЕРЕСТАЮТ БЫТЬ ОХВАЧЕННЫМИ СТРАСТЬЮ» [370]. «Итак, деятельность ума зависит, по-видимому, от деятельности страстей. Поэтому-то в возрасте страстей, т. е. от двадцати до тридцати пяти — сорока лет, люди особенно способны к большим усилиям в проявлении добродетели и гениальности. В этом возрасте люди, рожденные для великих дел, уже приобрели достаточный запас знаний, причем их страсти еще ничего не потеряли в своей активности; позднее страсти в них ослабевают и развитие их ума достигает предела; тогда они уже более не приобретают новых идей, и, как бы впоследствии ни были значительны их произведения, они в них только применяют и развивают идеи, которые возникли в период расцвета страстей, но которые не были еще использованы» [372]. «… следует различать два вида страстей. Некоторыми мы обладаем от природы непосредственно, другими же мы обязаны существованию общества. Чтобы решить, который из этих двух различных видов страстей произвел другой, перенесемся умственно в первые дни мира. Мы увидим, как природа посредством чувств голода, жажды, холода и жары предупреждает человека о его потребностях и связывает бесконечное множество удовольствий или страданий с удовлетворением или неудовлетворением этих потребностей; мы увидим, что уже тогда человек был способен воспринимать впечатления удовольствия и страдания и родился, так сказать, с любовью к первому и ненавистью ко второму. Таким вышел человек из рук природы. В этом состоянии зависть, гордость, скупость, честолюбие не существовали для человека, который был способен чувствовать только физические удовольствия и страдания и не знал искусственных радостей и огорчений, доставляемых нам упомянутыми страстями. Следовательно, эти страсти не вложены в нас непосредственно природой, однако существование их, зависящее от существования обществ, заставляет предполагать, что в нас находится скрытый зародыш этих страстей. Поэтому так как при рождении природа дает нам только потребности, то мы должны искать происхождение этих искусственных страстей в наших первых потребностях и желаниях, ибо эти страсти могут развиваться только из способности ощущения» [375] «… он [Бог] сказал человеку: я наделяю тебя чувствительностью; посредством нее ты, слепое орудие моей воли, не могущее проникнуть в глубину моих намерений, должен выполнить все мои предначертания. Я помещаю тебя под защиту удовольствия и страдания; они будут охранять твои мысли и твои поступки, породят твои страсти, возбудят твою антипатию, твою дружбу, твою нежность, твой гнев, станут питать твои желания, твои опасения, твои надежды, раскроют тебе истины, погрузят тебя в заблуждения и, заставив тебя предварительно создать множество нелепых и различных систем нравственности и законов, раскроют тебе когда-нибудь простые принципы, с развитием которых связаны порядок и счастье духовного мира. В самом деле, предположим, что небо одушевило вдруг несколько людей: первое, чем они займутся, будет удовлетворение своих потребностей; затем они попытаются посредством криков выразить испытываемые ими чувства удовольствия или страдания. Эти первые крики образуют их первый язык, который, судя по бедности языка некоторых диких племен, должен был представляться сначала очень ограниченным и сводиться к нескольким звукам. Но когда люди, размножившись, начнут распространяться по земной поверхности, когда, подобно волнам океана, далеко разливающимся по его берегам и затем снова возвращающимся в его недра, многие поколения появятся на земле и снова исчезнут в бездне, поглощающей все существа; когда семьи станут жить в более близком соседстве, тогда желание обладать одними и темп же вещами, как, например, плодами какого-нибудь дерева пли благосклонностью какой-нибудь женщины, вызовут их на ссоры и драки, а отсюда возникнут гнев и мстительность. Когда им, опьянен- [376] ным кровью, надоест жить в постоянном страхе и они согласятся потерять часть той свободы, которой они пользовались в естественном состоянии и которая оказалась для них пагубной, тогда они заключат между собой договоры, которые будут их первыми законами. Когда будут установлены законы, придется назначить лиц для наблюдения за выполнением их; это будут первые власти. Эти первые грубые власти диких народов будут сначала жить в лесах. Когда люди истребят значительную часть животных и не в состоянии будут жить продуктами охоты, то недостаток в средствах пропитания научит их искусству скотоводства. Стада дадут им все необходимое, и звероловы превратятся в пастухов. Через несколько столетий, когда эти последние чрезвычайно размножатся и земля уже не в состоянии будет прокормить большое число жителей, если не будет оплодотворена людским трудом, тогда вместо людей, занимающихся скотоводством, появятся земледельцы. Голод, научив их искусству земледелия, научит их затем искусству измерять и делить землю. Когда произойдет этот раздел, надо будет позаботиться об обеспечении за каждым его собственности, а это породит много наук и законов. Так как различные по природе и обработке участки земли будут приносить и различные плоды, то люди начнут производить обмен ими и поймут преимущество общей меновой единицы, которая будет приниматься в обмен за всякий товар; для этого они выберут какие-нибудь раковины или какой-нибудь металл. Когда общества достигнут этой степени совершенства, тогда окончательно будет нарушено равенство между людьми — они распадутся на высших и низших; тогда слова добро и зло, созданные для обозначения ощущений физического наслаждения и страдания, получаемых нами от внешних предметов, распространятся на все, что может вызвать в нас удовольствие пли неудовольствие, их усилить или уменьшить — таковы богатство и бедность, — тогда богатство и почести благодаря связанным с ними преимуществам станут предметом желаний всех людей. Отсюда возникнут соответственно различным формам правления преступные или же добродетельные страсти, как-то: зависть, скупость, тщеславие, честолюбие, любовь, которая, будучи дана от природы нам только как потребность, станет, смешавшись с тщеславием, искусственной страстью, [377] представляющей, подобно другим такого же рода страстям, только развитие физической чувствительности. Как ни бесспорно это заключение, немногие люди ясно представляют себе, из каких идей оно вытекает. Впрочем, даже признавая, что наши страсти имеют первоначальным источником физическую чувствительность, все же можно думать, что при настоящем состоянии цивилизованных народов эти страсти существуют независимо от породившей их причины. Поэтому я постараюсь проследить превращение физических страданий и удовольствий в страдания и удовольствия искусственные и доказать, что в таких страстях, как скупость, честолюбие, гордость и дружба, предмет которых кажется наименее принадлежащим к чувственным удовольствиям, мы все же всегда или ищем физическое страдание или удовольствие, или избегаем их» [378]
«… вони [природні пристрасті], як пише К. А. Гельвецій, покликані не заважати людині, а навпаки, охороняти її… Тож, залишається лише одна відповідь: хиба породжується похідними пристрастями» [Прокопов Д.Є. Інтерпретація хиби в європейській філософії XVII – середини XVIII століть: Монографія. – К.: Вид. ПАРАПАН, 2008. – 428 с. – C. 371]. «… в процесі пізнання пристрасті… змушують людину концентрувати увагу лише на якомусь одному аспекті предмета, що сприймається… у зв’язку з цим він пропонує і своєрідний принцип здобуття істинного знання: всебічне сприйняття предметів» [372] – в цьому плані цікаво звернутись до спроб релігійної філософії висловлюватись про універсальність божественного пізнання – людині, принаймні, для початку слід здійснити якраз обмеження, яке ціною явної тенденційної похибки на основі особистих пристрастей та уподобань вченого забезпечить динаміку, дасть старт самому процесу пізнання
Длугач Т. Б. Дени Дидро. – 2-е изд., дораб. – М.: Мысль, 1986. – 191 с. – (Мыслители прошлого): ««Если физический мир подчинен закону движения, то мир духовный не менее подчинен закону интереса. На земле интерес есть всесильный волшебник, изменяющий в глазах всех существ вид всякого предмета»; «этот принцип так согласен с опытом, что, не входя в дальнейшее исследование, я считаю себя вправе заключить, что личный интерес есть единственная и всеобщая мера достоинства человеческих поступков и что честность, с точки зрения отдельного лица... есть лишь привычка поступать так, как выгодно этому лицу»... Эти высказывания противоречат как мнению других просветителей, так и мнению самого Гельвеция о необходимости подчинять личный интерес общественному, личное благо общему благу. Но из чего вытекает концепция личного интереса? Она вытекает из предпосылок Просвещения, прежде всего из признания каждого человека «естественным», «природным» существом, имеющим право на удовлетворение всех своих «естественных» потребностей. В полном соответствии с этими предпосылками Гельвеций полагает, что «удовольствие и страдание суть единственные двигатели [127] духовного мира» и что «самолюбие есть единственное основание, на котором можно построить фундамент полезной нравственности»... Поэтому задачу, стоящую перед законодателем, Гельвеций видит не в том, чтобы заставлять каждого человека совершать поступки, идущие вразрез с его личными желаниями, личным интересом (даже если это оправдывается вескими общественными причинами), а в том, чтобы соединить добродетель с личным интересом так, чтобы она была выгодна личности. «Законы, если можно так выразиться, — пишет он, — побуждают нас к порокам тем, что часто соединяют их с наслаждением; великое искусство законодателя и заключается в том, чтобы разъединить их, так чтобы выгода, извлекаемая злодеем из преступления, была совершенно несоразмерна тому страданию, которое ему за это грозит»... Как тут не вспомнить слова Рамо, что если бы добродетель случайно вела к богатству, то он был бы самым добродетельным человеком! Словно продолжая его слова, Гельвеций пишет о том, что «постоянные обличительные речи моралистов против людской злобы показывают, как мало знают они людей. Люди не дурны, а только следуют своим интересам. Вопли моралистов, конечно, ничего не изменят в этой пружине духовного мира»... Трагедия Гельвеция заключалась в том, что против него ополчились почти все его прежние друзья, а между тем он только довел до логического завершения некоторые исходные предпосылки Просвещения» [128]. ««Природа» человека, таким образом, оказывается дихотомически расщепленной, а ее определения становятся противоречивыми. Эти противоречия можно найти у всех просветителей, именно они порождают богатую красками палитру парадоксов Просвещения. Так, согласно Руссо, человеку прирождена любовь к себе, но не только она, а также любовь к другим людям и чувство сострадания. Для Ламетри «природны» не только эгоистические устремления человека, но и его нравственные установки — недаром он включает их в сферу действия «естественного закона» — «чувства, научающего нас тому, чего мы не должны делать, если не хотим, чтобы нам делали то же»…, чувства «природного» и потому не требующего «ни воспитания, ни откровения, ни законодателя»... Вспомним, что примерно так же рассуждал Рамо, утверждая, что чувство собственного достоинства «присуще человеческой природе»» [129] «При этом, как ни странно, ни Гельвеций, ни Ламетри, ни Гольбах (исключение здесь — Руссо) как бы не замечают своих противоречий: сначала они отстаивают тезис «природности» человеческих желаний, оправдывая любое из них и отрицая на этом основании какую бы то ни было нравственность, а затем восстанавливают нравственность в правах, видя ее источник в том же, из чего раньше выводили ее отрицание, — в природе. Эта непоследовательность означает, что сама человеческая природа в понимании просветителей — хотя они этого не осознают — противоречива: она и нравственна, и безнравственна, и эгоистична, и альтруистична, и физиологична, и нефизиологична; природа, говорит Гольбах, «одной и той же рукой распределяет то, что мы называем порядком и беспорядком, удовольствием и страданием»» [130] «Для Просвещения таким синтезом, снимающим противоречивость двух «природ» человека, стало воспитание [*Мыслители XVII в., утверждая господство человека над страстями, апеллировали к познанию, просветители XVIII в. — к воспитанию]; оно должно было установить «равнодействующую» между ними. Достигается это, по мнению просветителей, тогда, когда человек воспитывается в соответствии со своей «естественной» (т. е. индивидуальной)¦ природой и одновременно в соответствии со своей общественной, возникшей на основе общественного договора, природой. Воспитание — вот острие всей философской и идеологической программы просветителей: в ее контексте социум должен быть преобразован для того, чтобы воспитание смогло принести свои плоды. «Я понял, насколько хорошее воспитание может распространить просвещение, добродетели и, следовательно, счастье в обществе и насколько уверенность в том, что талант и добродетель суть простые дары природы, мешает успехам науки о воспитании», — пишет Гельвеций... А Гольбах говорит о том, что «наша природа, видоизменяемая воспитанием, определяет наши физические и интеллектуальные способности, наши телесные и моральные качества»… [131] Компасом же для воспитания служит разум. Только разум позволяет соотнести две различные «природы» человека, только с помощью разума можно узнать, какие свойства, обусловленные различными «природами», следует развивать, а какие — ограничить, только воспитание устраняет противоречие. Действовать разумно с этих позиций — это действовать не просто в соответствии со своей индивидуальной природой, поступать разумно — это значит действовать «по одной природе» и в то же время «по другой природе». Так, благодаря разумному воспитанию эгоизм становится разумным эгоизмом; обратим внимание — эгоизм вовсе не превращается в альтруизм— вот уж это, с точки зрения просветителей, было бы совсем противно человеческой природе. Нет, эгоизм следует только «умерить», опять-таки исходя из эгоистических соображений. Но каким бы правдоподобным ни казалось, что в «разумном эгоизме» непротиворечиво объединены эгоистические желания автономного индивида и желания окружающих его людей, в действительности это не так: требование ограничить себя противостоит тезису об абсолютной свободе «естественного индивида». Иллюзия их непротиворечивости коренится главным образом в том, что главными свойствами человека признаются его физиологические потребности, но стоит только поднять вопрос об иных — эстетических, научных, нравственных и прочих потребностях, как становится ясно, что посредством всеобщего ограничения («разумного ограничения», «разумного эгоизма») общественная гармония не достигается; вместе с этим обнажается чисто социальная сущность человека» [132]