Олег Алексеевич Гриневский Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Annotation
Могли ли демократические преобразования в СССР, стартовавшие в
1985 году, начаться значительно раньше? Оказывается, могли. В конце 50-х годов, несмотря на жесткое противостояние в правящей команде, Хрущев,
развенчав культ Сталина, взял курс на смягчение международной напряженности и серьезные реформы внутри страны.
Роковыми для этих планов оказались 1961 и 1962 годы, когда излишняя подозрительность в отношениях Хрущева с президентом США
Эйзенхауэром привела к срыву наметившейся разрядки и к новому витку
«холодной войны», а затем и к отставке самого Хрущева.
Об этом и о многом другом, связанном с закулисными сторонами внешней и внутренней политики СССР, — книга видного советского дипломата Олега Гриневского.
Олег Алексеевич Гриневский
ПРОЛОГ
НА ПЛЯЖЕ
В БЕЛОМ ДОМЕ
«СТАРЫЙ ХРЕН»
В АМЕРИКУ — ВСЕЙ СЕМЬЕЙ
ВСТРЕЧА С ЭЙЗЕНХАУЭРОМ
ФРАК ДЛЯ ХРУЩЕВА
КАК РОДИЛАСЬ ИДЕЯ ПОЛНОГО РАЗОРУЖЕНИЯ
ПО АМЕРИКЕ
КЭМП-ДЭВИД
ПРОБЛЕМЫ, ПРОБЛЕМЫ…
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
В ЛАБИРИНТАХ КРЕМЛЯ И БЕЛОГО ДОМА
НОВАЯ ОППОЗИЦИЯ
ЛИЧНОЕ ОСКОРБЛЕНИЕ
1 МАЯ 1960 ГОДА
СТРАХ
ИГРА В КОШКИ-МЫШКИ
ПОХМЕЛЬЕ
ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Олег Алексеевич Гриневский
Тысяча и один день Никиты Сергеевича
Памяти моих друзей-дипломатов, с кем вместе
прошли через события, о которых рассказывает эта
книга, но не доживших до сегодняшнего дня: Виктора
Смолина,
Ивана
Чепрова,
Владимира
Баскакова,
Владимира Жеребцова
Посвящаю…
Олег Гриневский увлекался физикой, но стал дипломатом. В МИДе новичка встретили неприветливо, и он решил податься в литераторы, начал писать повесть о том, как американцы делали атомную бомбу. Отрывок из нее, опубликованный в «Известиях», попал на глаза Хрущеву, и тот позвонил Громыко:
— Ты почему, Андрей, от меня таланта-щелкопера прячешь?
С тех пор Гриневский стал писать речи и памятки высшему боссу,
ездить с ним по свету. Отсюда и книга про «дорогого Никиту Сергеевича».
Олег Гриневский занимал ответственные посты заведующего отделом

ПРОЛОГ
1 мая 1960 года. В спальне Хрущева в особняке на Воробьевых горах тревожно зазвонил телефон. Никита Сергеевич с трудом открыл глаза,
бросил взгляд на часы — еще не было и семи, — недовольно пробурчал:
«Кого это черт несет в такую рань?» День предстоял нелегкий: парад на
Красной площади и другие праздничные хлопоты.
Аппарат правительственной связи — в обиходе «вертущка» — продолжал настойчиво звонить. Хрущев поднял трубку:
— Да!
Хриплый голос на другом конце провода:
— Докладывает министр обороны маршал Советского Союза
Малиновский. Американский разведывательный самолет пересек нашу границу с Афганистаном, вторгся в советское воздушное пространство и теперь летит по направлению к Свердловску.
— Вторгся? Так сбейте его. Любыми средствами!
Раздраженно бросив на рычаг трубку, Хрущев подошел к окну.
Весенняя Москва лежала внизу, как на огромном блюде. Сквозь легкую дымку золотились купола Новодевичьего монастыря.
Этот умиротворяющий пейзаж никак не вязался с испорченным ранним звонком настроением. Сон как рукой сняло, в голове роились невеселые мысли. Хрущев спустился со второго этажа в огромный холл,
обитый коричневыми, под орех, деревянными панелями, и вышел во двор.
Охранник в будке взял под козырек, нисколько не удивившись столь раннему появлению «хозяина». Хрущев кивнул ему и свернул на обсаженную молодыми березками аллею, это было его любимое место для вечерних прогулок. Еще в бытность свою секретарем Московского горкома партии он взял на заметку этот живописный уголок столицы, где сохранились сады старинного подмосковного села Воробьева, сюда в свое время Петр I наведывался к своим сестрам. Весной белым цветом покрывались вишни и яблони, разрывали душу своими трелями соловьи.
После смерти Сталина он велел построить здесь особняки для членов
Политбюро. Себе выбрал особняк за номером 40, соседом справа стал
Маленков. Но ненадолго, Хрущев выселил его оттуда, когда снял с поста
Председателя Совета Министров. При воспоминании об этом по спине пробежал холодок: может быть, и ему самому уготована та же участь, он знал о глухом недовольстве его политикой, которое бродило и в армии, и в

КГБ, и даже в среде самых близких соратников. Ему не могли простить доклада о культе личности Сталина, расколовшего партию, многие считали,
что это ему понадобилось для собственного возвеличивания. Не простили и многого другого: посягательства на централизованное управление страной,
что создавало угрозу самому принципу планового хозяйства; узурпации внешнеполитической деятельности, все, мол, здесь решает сам;
непозволительного для большевика либерализма, который, говорили,
привел к венгерскому восстанию; реабилитации антисоветчика
Солженицына и уступок проклятому
Сталиным югославскому ревизионисту Тито; отставки любимого в армии и народе маршала Жукова,
с которым, утвердилось мнение, он поступил по-свински.
И конечно же — заигрывания с американцами, которым он якобы потакал в Кэмп-Дэвиде. Дух Кэмп-Дэвида, шептали, дурно пахнет. Хотя,
видит Бог, он вел себя во время недавнего визита в Штаты как истинный марксист-ленинец. Но людям ведь рта не заткнешь, общественное мнение
— вещь скользкая.
Хрущев очень любил власть, и ему очень не хотелось ее терять. А
вместе с ней и этот полюбившийся ему особняк на Воробьевых горах, и многое, многое другое. Мысль вернулась к проклятому самолету, который уже не в первый раз безнаказанно вторгался в воздушное пространство
СССР и даже однажды пролетел над самой Москвой. Это был мощный козырь в руках противников, которые обвиняли его в потворстве империалистам.
Но это был и его козырь тоже; своим не очень богатым, но изощренным умом он понимал, что может использовать его против американцев, дать задний ход и этим обезоружить складывающуюся против него внутреннюю оппозицию, сохранить еще на какое-то время власть. И особняк, и многое другое.
Главное разыграть эту козырную карту первым.
…Остались позади заснеженные пики Гиндукуша, прорезанные темной лентой Хабберского перевала. Самолет черной птицей вошел в пухлое одеяло облаков, прикрывавших советскую землю. Первая цель разведки — осмотр Тюра-Там, позднее названного Байконуром, — отсюда запускались спутники и ракеты.
До сих пор все шло нормально, хотя полет откладывался со дня на день, над Россией стояла нелетная погода. На базе в Пешаваре, где ждал вылета У-2, уже начинали нервничать. Однако в ночь на 1 мая Фрэнсиса
Гарри Пауэрса — бывшего пилота американских ВВС, а теперь наемного летчика ЦРУ — подняли из гамака и он наскоро позавтракал яичницей с

беконом. Теперь ему предстояло поститься тринадцать часов — время перелета через территорию СССР в Норвегию, где его ждут.
Разрешение из Вашингтона на вылет поступило в 6 часов 27 минут по местному времени…
…В Соединенных Штатах была глубокая ночь, и президент Дуайт
Эйзенхауэр спал в своей загородной резиденции, расположенной в горной долине на отрогах Аппалачских гор. В этом, 1960 году истекал второй срок его пребывания в Белом доме. Он вошел в него, окруженный ореолом полководца, поставившего на колени Германию Гитлера. И хотел выйти из него, увенчанный лаврами миротворца, начавшего процесс разоружения и потепления международного климата. Скоро он должен отправиться с визитом в Москву, где закрепит вместе с Хрущевым договоренности,
достигнутые в Кэмп-Дэвиде. Совесть его была спокойна, и сон крепок.
…Никита Сергеевич Хрущев с приемной дочерью Юлией ехал в это время на Красную площадь на первомайский парад. За завтраком он ругал американцев, обещал показать Эйзенхауэру кузькину мать, но сейчас успокоился, всю дорогу молчал, уйдя в себя. Он уже принял решение.
Визиту американского президента в Москву не быть. А жаль, еще совсем недавно все складывалось так удачно.
Мысли перенесли его в недавнее прошлое…

НА ПЛЯЖЕ
Август 1959 года, Южный берег Крыма. Синее бездонное небо. Море тихо катит свои зеленоватые волны. И огромный пляж, на котором ни души. Только письменный стол под парусиновым тентом. На столе несколько телефонных аппаратов: «вертушки», ВЧ, обыкновенные. А за столом, в плетеном кресле, маленький толстый человек в черных сатиновых до колен трусах, над которыми свисает неуклюжий живот.
Отсюда он руководит огромной страной. Звонят телефоны, спешат курьеры, летят самолеты. Из МИДа, ЦК, Министерства обороны везут справки, проекты речей, памятки к беседам. И при каждой из них специалист, который мог бы дать пояснение…
Но апогеем всего было появление на этом пустынном пляже двух ведущих советских дипломатов — министра иностранных дел Громыко и постоянного представителя СССР в ООН Соболева. Несмотря на несусветную жару, оба в черных официальных костюмах. Громыко нахлобучил еще темную фетровую шляпу, а Соболев вместо положенного галстука прицепил легкомысленную бабочку.
Гости садятся в пляжные кресла. Громыко закинул ногу на ногу, и из- под брюк выглянули голубые трикотажные кальсоны. Термометр показывал за тридцать градусов.
— Я позвал вас, товарищи, — торжественно начал Хрущев, — чтобы обсудить нашу линию поведения в Америке. Американцы жесткие люди,
одним словом — бизнесмены. И понимают только один язык, когда им кулак показывают. Это они соображают и без перевода. Но и перегибать палку с ними нельзя — можно получить сдачу. Поэтому главное в наших отношениях с американцами — это найти правильное соотношение силовых приемов и политической гибкости. Нашу линию нужно вести твердо, но так, чтобы не вызвать войны.
— За многие тысячелетия, — глубокомысленно вставил Соболев,
который в МИДе считался интеллектуалом, — человечество наработало несколько моделей политического поведения, которые позволяют предотвратить войну. Но большей частью государства стремились удержать воинственного соседа, создавая грозные контрсилы — будь то луки, стрелы или атомные бомбы, которые делали бы нападение бессмысленным и опасным… В общем, Si vis pacem, para bellum.
Хрущев удивленно посмотрел на него.

— Хочешь мира, готовься к войне, — хмуро подсказал Громыко. —
Это не наша политика. Американской стратегии ядерного устрашения мы противопоставляем политику мира и предотвращения войны. Конечно,
сдерживание путем создания могучих вооруженных сил, оснащенных ядерным оружием, является важной составной частью нашей политики мира. Но только частью, причем не доминирующей. Главное — это политический курс, определенный ЦК КПСС, на консолидацию всех прогрессивных сил в мире и изоляцию американского агрессора,
использование ленинской стратегии разжигания межимпериалистических противоречий…
— На такой политике мы с американцами каши не сварим, —
засмеялся Хрущев. — Это для них так — семечки. Тут надо больше на военную мощь опираться и не забывать жестокого урока 1941 года… Не пойму вот только — одни говорят, что Соединенные Штаты проводят в отношении нас политику «сдерживания», другие — что «устрашения».
Есть ли здесь какая-то разница или же только пропагандистская трескотня?
—
Американцы называют свою стратегию политикой
«сдерживания», — сказал Соболев. — По-английски это «deterrence», и точный перевод этого термина — «сдерживание». Мы неправильно переводим его как «устрашение». «Сдерживание», в понимании американских политологов, означает создание такой военной структуры,
которая удерживала бы Советский Союз от войны с США и их союзниками.
— Нет, — твердо сказал Громыко, — это не так. Задача сдерживания не в том, чтобы удержать Советский Союз от войны. В США знают, что на них никто нападать не собирается, — а сдержать рост нашего влияния и могущества в мире. Есть у них секретный документ комитета национальной безопасности за номером шестьдесят восемь. Там прямо говорится: «заставить» Советский Союз отказаться от политики,
основанной на его идеологических концепциях, то есть от коммунизма! Да еще «посеять семена» разрушения внутри советской системы. И методы для этого обозначены: политические, экономические, подрывные, а не только наращивание вооружений. Так что это не просто сдерживание, как бы оно по-английски ни называлось, а самая настоящая агрессивная политика устрашения.
Хрущев прервал его:
— Что-то я не вижу по сути большой разницы между нашей политикой борьбы за мир и их политикой устрашения или — как ее там —
сдерживания, если, конечно, отбросить пропагандистскую брехню. Есть

две ведущие силы, которые определяют положение в мире. Это — США и
СССР. Американцы после войны создали ядерное оружие и вроде бы взяли нас за горло. А мы создали такую мощную армию, которая в считанные дни освободит всю Европу, и, значит, тоже взяли их за горло. Называй это как хочешь — «борьба за мир», «сдерживание», «устрашение» — один черт.
Прежде чем начать войну, каждый теперь не семь, а сто раз отмерит. А тут мы еще свою атомную бомбу сделали и ракеты межконтинентальные построили. Можно сказать, американцев второй рукой за горло взяли. —
Говоря это, Никита Сергеевич жестикулировал, показывая, как взяли мы американцев за горло, а живот его над черными трусами важно переваливался из стороны в сторону. — Так оно, конечно, сподручнее держать: и крепче и надежнее. Вот и результат есть. Во время Суэца как пригрозили, так англичане и французы сразу в штаны наложили, а американцы в стороне остались. И Венгрию нам простили, хотя и поскулили. А куда им было деваться? Не воевать же из-за нее. Теперь из
Берлина их надо выдавить.
— Все бы хорошо, — продолжал Хрущев, — да вот только американцы одной рукой нас за горло держат, а другой работают, и неплохо у них это получается. Мы же их двумя руками за горло держим, а для работы рук не осталось. Дела в экономике не совсем ладно идут — очень много средств на вооружение тратим. Так и по миру пойти можно. Я
думаю, одну руку придется снять. Ядерное и ракетное оружие вроде бы понадежнее — его и оставим, а армию потихонечку сокращать будем. Если,
конечно, переговоры с Эйзенхауэром пойдут хорошо. Со временем, думаю,
можно будет прекратить и производство атомного оружия. Может быть,
даже в одностороннем порядке. Потому что ведь атомная бомба — это не огурец, который вырастил и скушал. Атомную бомбу сделал — она и лежит наготове.
Теперь Хрущев солировал, а дипломаты внимательно слушали и записывали, стараясь не пропустить ни единого слова из его откровений:
— В Америке надо будет жестко поставить вопрос о разоружении —
может быть, прямо в ООН. Всеобщее и полное разоружение, роспуск всех армий, а оставить только милицию для охраны внутреннего порядка. Если мы будем разоружаться, то нужно решить вопрос о ликвидации военных баз. Нам трудно будет убедить наших людей, что можно сокращать армию,
если останутся американские базы, которыми, как волк флажками, обложен
Советский Союз.
Я думаю так повернуть разговор с Эйзенхауэром. Спрошу его: «Зачем вам эти базы?» Мы много думали об этом и пришли к выводу, что они

нужны вам для того, чтобы истощить нас экономически. Вы, видимо,
считаете, что, окружив нас базами, заставите держать большую армию и тратить много средств на вооружение, а это подорвет нашу экономику.
Думаю, господин президент, что если это было заложено в основу вашей стратегической концепции, то она полностью несостоятельна…
Хрущев посмотрел на часы. Время приближалось к обеду.
— Пошли купаться.
Плавать он не умел — болтался у берега, либо в пробковом жилете,
либо на надувной автомобильной шине. Причем пугался даже небольшого волнения. Но всем говорил, что это доктора запрещают ему много плавать,
чтобы он не перегружал себя. Таким образом, он отплывал обычно метров на пятьдесят от берега — не больше. Но рядом на некотором отдалении неотступно следовала лодка с офицером КГБ, который к тому же постоянно поглядывал на часы — Никита Сергеевич точно соблюдал предписанное врачами время.
Полезли в воду, правда, без особого удовольствия и Громыко с
Соболевым, но к Хрущеву не приближались. Никита Сергеевич как-то рассказал, что, когда купался в Крыму вместе с Жуковым и тот очень уж приблизился к нему, у него возникла мысль: «А почему это он так подплыл ко мне?»
Так что приглашенные купаться, зная об этом эпизоде, держались от
Хрущева на расстоянии и оттуда вели умные разговоры.
Несколько дней после этой встречи Хрущев здесь же, на пляже,
диктовал свои мысли машинистке, но все как-то не получалось. То нагрянут отдыхавшие неподалеку секретари обкомов, то неожиданно другие дела возникнут. А однажды начал было работать и только разошелся, как вдруг в грохоте камнепада к нему прямо на пляж почти по отвесной скале съехала женщина.
В этом месте узкая лента пляжа была отгорожена высокими горами.
Там, наверху, пролегала «царская тропа». Ниже стояла охрана, да и спуститься по крутому обрыву было практически невозможно. И вот надо же, вниз по скалам скользит, лежа на спине, женщина. Ее нижние белые юбки развеваются, как флаги. При этом она громко кричит, но не от страха и боли — в ее крике явно звучат победные нотки, а в руке она держит какую-то бумагу. Боже, подумал один из охранников, что будет с ее спиной и пониже? Однако женщина бодро вскочила на ноги и кинулась было прямо к Хрущеву, но охрана тут же остановила ее. Никита Сергеевич, как был в своих черных до колен трусах, поднялся с кресла и шагнул навстречу женщине.

— Отпустите ее, — бросил он охране. — Что у вас случилось?
Женщина, то срываясь на крик, то давясь слезами, стала рассказывать,
что приехала из Архангельска. Там она жила очень хорошо. В
коммунальной квартире было три семьи, хотя и тесно, не ссорились.
Однажды у одной из хозяек взорвался примус. От ожогов она умерла.
Женщина была уверена, что взрыв специально устроила соседка, и подала на нее в суд. Но суд виновной соседку не признал, и тогда женщина начала ходить по инстанциям. Это стало целью ее жизни. От нее отмахивались,
считая сумасшедшей, но она продолжала жаловаться. Приехала в Москву искать правду и стала пробиваться к нему, Хрущеву. Один раз ей даже удалось въехать в Кремль в машине-холодильнике с мясом, но охрана ее все-таки обнаружила и выставила вон. Прочитала в газете, что Хрущев отдыхает в Крыму, и тотчас же собралась в Ялту. Разыскала его дачу, и вот теперь она здесь и просит помочь ей наказать мерзавку, убившую ее лучшую подругу.
Хрущев слушал не перебивая, потом взял письмо и сказал, что во всем разберется, а она пусть спокойно возвращается в Архангельск. Женщина смотрела на него как на Бога, и уехала со слезами на глазах.
Вот в таких условиях приходилось Хрущеву готовиться к предстоящей поездке в Америку.
Тем не менее 10 августа Хрущев все же надиктовал соображения к полученной от подчиненных памятке для своей беседы с Эйзенхауэром —
так скромно именовались директивы для таких высоких руководителей, как советский премьер. Нельзя же, да и просто неприлично, было давать им указания. Вот и придумали умные чиновники такое хитрое словечко —
памятка.
— Мне думается, — начал излагать свои мысли Никита Сергеевич, —
что о подписании мирного договора с Германией договориться — с США
невозможно. Это означало бы для них капитуляцию.
Эти слова, когда они дошли до МИДа, вызвали там настоящий шок.
Конечно, многие понимали, что вся история с договором — пустая затея.
Но услышать это от Хрущева, который с такой энергией и так горячо ее отстаивал…
Из всего сталинского наследия во внешней политике, безусловно,
самой опасной была германская проблема. Еще в 1945 году на встрече в
Потсдаме союзники по войне с Германией поделили ее на четыре оккупационные зоны и учредили четырехстороннее управление Берлином.
Такую систему предполагалось сохранять до тех пор, пока они не договорятся о создании общегерманского государства и не заключат с ним

мирного договора.
Однако «холодная война» внесла в этот план серьезные коррективы: в мае 1949 года три западные оккупационные зоны слились в новое государство — Федеративную Республику Германии. В ответ Сталин создал Германскую Демократическую Республику.
Для всех было очевидным, что разделение немецкой нации в самом центре Европы таит в себе страшную угрозу для мира. Особенно учитывая тот факт, что внутри ГДР остался Западный Берлин все под тем же четырехсторонним управлением. «Кость в горле» социалистической
Германии, как называл его Хрущев; «заложник в руках у русских» — по определению Эйзенхауэра.
И вот теперь, десять лет спустя, каждый из них мыслил решить германскую проблему по-своему.
Американцы настаивали на воссоединении страны на основе «свободных выборов», отдавая себе отчет,
что в воссоединенной Германии более развитая и сытая ФРГ проглотит
ГДР.
Понимал это и Хрущев и потому предлагал заключить мирный договор с обоими государствами, узаконив таким образом, по существу,
разделение Германии, а Берлину дать статус «вольного города». Что,
разумеется, было вряд ли приемлемо для американцев. И Хрущев это сознавал, а потому считал, что лучше всего оставить все как есть и использовать германскую проблему, особенно же положение Берлина, как постоянный рычаг давления на Соединенные Штаты. «Берлин, — говорил он, — это яйца Запада, которые у меня в кулаке. Сожму — и Запад орет,
разожму — улыбается». В конце 1958 года он «сжал», изложив советские предложения Западу в виде настоящего ультиматума.
Сейчас, на пляже в Крыму, Хрущев надиктовывал план своей предстоящей тактики во время визита в США и тезисы своей беседы с президентом Эйзенхауэром.
— Думаю, — диктовал он, — вы, господин президент, должны согласиться, что в силу логики вещей мирный договор с Германией должен быть подписан. Я уверен, что вы согласны с этим, но опасаетесь принять такое решение, считая, что…
И так далее. Я не буду с самого начала утомлять своего читателя деталями всех перипетий тогдашних международных проблем;
специалистам они хорошо известны, а широкой публике малоинтересны.
Думаю, гораздо увлекательнее и объемнее описываемый мной период будет выглядеть при знакомстве с характеристиками, психологическими портретами и помыслами людей, вершивших в те годы большую политику.

Именно такую цель я и ставил перед собой, берясь за рассказ о событиях,
свидетелем и участником которых мне, в то время совсем молодому дипломату, довелось стать.
Эта книга охватывает период длиной в тысячу дней с хвостиком. А
поскольку мне после окончания Института международных отношений довелось работать в высотном здании Министерства иностранных дел в комнате под номером 1001, я не удержался от соблазна назвать ее так, как назвал: «Тысяча и один день Никиты Сергеевича».
Но не только поэтому. Думаю, что читатель, прочтя эту книгу,
согласится: события, описываемые в ней, по увлекательности не уступают рассказам знаменитой Шахразады.