Афанасій Фет - поет і людина

Благий Д.Д.

Незвичайна, складна, багато в чому дуже драматична доля притаманна літературної діяльності Фета. Разом з тим при всій своїй оригінальності доля ця носить виразні прикмети часу, тісно пов'язана з ритмами руху російської життя і російської літератури середини і другої половини XIX століття. Так само літературна доля Фета не тільки органічно співвідноситься, але дуже химерно переплітається з його життєвою долею.

Афанасій Афанасійович Фет-Шеншин прожив довге життя. Народився він у жовтні або листопаді 1820 року, майже одночасно з виходом у світ першого великого створення російської літератури XIX століття - поеми Пушкіна "Руслан і Людмила"; помер 21 листопада 1892 року, приблизно через два місяці після появи у пресі першого твору Максима Горького і у період виходу перших збірок віршів російських модерністів. Як бачимо, в хронологічних рамках його життя відбувається весь розвиток російської класичної літератури XIX століття.

Життя Фета - студента, офіцера, поміщика, камергера двору його імператорської величності - протікала на очах у всіх і під час, від нас не дуже віддалене. Тим не менше деякі основні моменти були оповиті покривом густий, майже непроникною таємниці, до кінця не розкритою і зараз пофарбувавши її в глибоко трагічні тони 1.

Фет народився і ріс всі свої дитячі роки в родині багатого та освіченого в дусі російського XVIII століття (був палким прихильником ідей Руссо) орловського поміщика Опанаса Неофитович Шеншина і його дружини, вродженої Шарлотти Беккер, з якою він зустрівся в Німеччині і привіз з собою на батьківщину . І раптом над головою чотирнадцятирічного юнака грянув несподіваний удар: хрещення його сином Шеншина було оголошено незаконним. У німецький пансіон, що знаходився в одному з міст Прибалтики і що вважався зразковим виховним закладом, куди він при деякому участю Жуковського був незадовго до того поміщений, прийшло на його ім'я листа від батька з дивною написом - не Шеншин, як завжди, а Фету. У листі повідомлялося, без зазначення причин, що відтепер саме так він і повинен надалі іменуватися. Перше, що послідувало, були злі здогади і знущання товаришів. А незабаром Фет відчув найтяжчі наслідки, пов'язані з новою його прізвищем Це було втратою всього, чим він невід'ємно володів, - дворянського звання, положення в суспільстві, майнових прав, навіть національності, російського громадянства. Старовинний потомствений дворянин, багатий спадкоємець раптово перетворився на "людини без імені" - безвісного іноземця дуже темного і сумнівного походження. І Фет сприйняв це як нестерпний сором, накидали, за поняттями того часу, тінь не тільки на нього, а й на гаряче улюблену їм мати, як найбільшу катастрофу, "понівечене" його життя. Повернути те, що було їм, здавалося, так непоправно втрачено, повернути всіма засобами, не зупиняючись ні перед чим, якщо потрібно, все приносячи в жертву, стало свого роду нав'язливою ідеєю, ідеєю-пристрастю, що визначила, по суті, весь його життєвий шлях . Справляло цей вплив, й іноді дуже фатальне, і на літературну його долю.

Древні казали - поетами народжуються. І Фет дійсно народився поетом. Чудова художня обдарованість становила суть його суті, душу його душі. Вже з дитинства був він "жадібний до віршів"; відчував ні з чим незрівнянну насолоду, "повторюючи солодкі вірші" автора "Кавказького бранця" і "Бахчисарайського фонтану" 2. У німецькому пансіоні відчув і перші "потуги" до поетичної творчості: "У тихі хвилини повної безтурботності я наче відчував підводне обертання квіткових спіралей, які прагнуть винести квітка на поверхню, але в кінці кінців виявлялося, що прагнули назовні одні спіралі стебел, на яких ніяких квітів не було. Я креслив на своїй аспідної дошці якісь вірші і знову стирав їх, знаходячи їх беззмістовними "3. Вірші Фет продовжував складати з усе більшим завзяттям і в пансіоні історика, письменника, журналіста, близького до Пушкіна і Гоголю, професора Погодіна, у який надійшов для підготовки до Московського університету, і особливо в самому університеті (на словесному відділенні філософського факультету). "Замість того щоб ревно ходити на лекції ... майже щодня писав нові вірші ..." Цьому сприяла і дружба з Аполлоном Григор'євим - його однолітком, майбутнім поетом, своєрідним і видатним критиком, людиною зі сформованою зовсім по-іншому, але теж дуже драматичною долею (в родині його батьків батько Фета поселив сина). Обидва друга "впивалися" поезією, "беручи іноді, - іронічно додає Фет, - першу калюжу за Іпокрену". У будинку Григор'євих, який Фет називав "істинної колискою" свого "розумового я", збирався гурток студентів, куди, зокрема, входили майбутній поет Полонський, майбутній історик С. М. Соловйов, батько філософа і поета Володимира Соловйова. Перше "благословення" на серйозну літературну роботу Фет отримав від Гоголя, якому через Погодіна передав зразки своєї творчості. Гоголь радив продовжувати: "Це - безперечне обдарування". Підбадьорений Фет вирішив видати свої вірші окремою збіркою, зайнявши триста рублів асигнаціями у гувернантки сестер: молоді люди були закохані одне в одного, мріяли одружитися і наївно сподівалися на те, що видання не тільки швидко розкупили, а й принесе автору літературну славу, яка забезпечить їх "незалежну майбуття" 4. У 1840 році збірка вийшла в світ під назвою "Ліричний Пантеон".

У "Вітчизняних записках", які завдяки активній участі в них Бєлінського стали найпопулярнішим журналом 40-х років, органом передової літературної і громадської думки, з'явився дуже співчутливий відгук, автором якого був молодий критик, один Бєлінського П. М. Кудрявцев. "Яка гарна його рецензія ... на" Ліричний Пантеон "Ф., - відразу ж відгукнувся з властивою йому виняткової естетичної чуйністю Бєлінський, додаючи: - тільки він вже надто скупий на похвали ... А р. Ф. Багато обіцяє" 5 . І в друкованих своїх відгуках найближчих років Бєлінський неодноразово виділяє Фета, заявляючи, що "з живучих у Москві поетів всіх обдарований р-н Фет", що серед його віршів "зустрічаються істинно поетичні" 6. Дійсно, в числі його віршів, опублікованих у 1842 - 1843 роки, вже є перлини фетовской лірики.

Відгуки Бєлінського були "путівкою" в літературу. Фет починає посилено друкувати свої вірші - і в Погодінській "Москвитянин" і в "Вітчизняних записках", а через кілька років за активної участі Аполлона Григор'єва готує нову збірку своїх віршів.

Баратинський чудово писав про цілющий значенні поетичної творчості:

Рядки ці, звичайно, були відомі Фету і не могли не бути близькі йому - такий мотив неодноразово і з дуже великою силою буде звучати і в його теоретичних висловлюваннях і у віршах. Безсумнівно, радість творчості і літературний успіх багато в чому цілили його "болящий дух", але приборкати володіє їм "зворохоблену" ідею-пристрасть вони не змогли.

І ось в ім'я поставленої мети Фет круто ламає свій життєвий шлях - залишає в 1845 році і Москву і ту цілющу, високоінтелектуальну атмосферу, яка склалася в гуртку Григор'єва: невдовзі після закінчення університету вступає нижнім чином до одного з провінційних полків, розквартированих на далекій південній околиці , в Херсонській губернії. Сам Фет дав згодом точне пояснення цьому. На військовій службі швидше, ніж на будь-який інший, він міг почати здійснення своєї мети - дослужитися до потомственого дворянства і тим самим хоча б частково повернути втрачене. Перестав через деякий час Фет і значитися "студентом з іноземців" - повернув собі російське громадянство. Однак купувалося це надто дорогою ціною. У своїх спогадах він розповідає, в яких тяжких умовах - повної відірваності від звичного середовища, літературного життя, нових книг, журналів і до того ж в якому матеріальному "утиску", часом "межує з бідністю", він тепер опинився.

Фет ще продовжував писати і друкувати вірші, але його літературна діяльність в нових умовах все більш слабшала. Одному з близьких з дитинства друзів, І. П. Борисову, він з гіркотою і тугою говорив, що може порівняти своє життя серед чудовиськ всякого роду ("через годину по столовій ложці лізуть різні гоголівські Вії на очі, ще й потрібно посміхатися") " тільки з брудною калюжею ", в якій він морально і фізично тоне 7, твердить, що страждання, їм відчувають, схожі на ядуху живцем захований (" ніколи ще не був я убитий морально до такого ступеня "). В одну з подібних хвилин він визнається в таємне бажання "знайти де-небудь мадмуазель з хвостом тисяч у двадцять п'ять сріблом, тоді б кинув все" (характерна сама цинічно хвацька в стилі "душки-військового" фразеологія цього визнання - печатка, вже накладена навколишнього середовищем). Проте в ім'я поставленої мети Фет терпить все це цілих вісім років. Причому, коли в результаті ревною служби, принизливого подлаживание до начальницьким "виям" досягнення бажаної мети здавалося вже зовсім близьким, вона знову віддалилась. За кілька місяців до першого офіцерського чину було видано, щоб ускладнити доступ в дворянство вихідців з інших станів, указ, згідно з яким для отримання спадкових дворянських прав треба було мати більш високий чин. Але Фет наполегливо і ревно продовжував вести свою "помилкову, труженіческую, безрадісну життя", хоча і порівнював себе з міфологічним Сізіфом. "Як Сізіф, тягну камінь щастя на гору, хоча він вже нескінченні рази виривався з рук моїх". Але можливість відступитися від поставленої мети Фет категорично відкидав: "Їхати додому, кинувши службу, я й думати забув, це буде кінцевим для мене винищенням" 8.

Так дворянства Фет не дослужився, "мадемуазелі з хвостом" не знайшов, але обставини стали складатися для нього сприятливіші. У 1853 році йому нарешті вдалося вирватися з "Камчатки", з "божевільні" - домогтися переведення до гвардійський лейб-уланський полк, який був розквартирований порівняно недалеко від Петербурга, куди він отримав можливість часто відлучатися. До цього часу настала сприятлива зміна і в ставленні суспільства до поезії.

У другій половині 40-х років вірші, як і передбачав Бєлінський, втратили в очах публіки будь-яку цінність: журнали зовсім перестали друкувати їх, попит на нові збірки віршів, майже не з'являлися, зовсім впав. Але до кінця 40-х років голосно зазвучала налаштована, "згідно з духом часу", на той "інший лад", якого Бєлінський так чекав, ліра зачинателя нової епохи в розвитку російської поезії, глашатая передових суспільно-політичних та естетичних ідей століття - Некрасова . До цього часу Некрасов став господарем колишнього пушкінського журналу "Сучасник", куди перейшов з "Вітчизняних записок" Бєлінський. До журналу прилучилися найчудовіші дарування того часу, майбутні корифеї літератури другої половини XIX століття - Тургенєв, Лев Толстой, Герцен, Гончаров. У 1850 році в "Современнике" почала друкуватися на досить скромному місці, у відділі "Суміш", серія статей Некрасова під вельми скромним же заголовком "Російські другорядні поети". Метою їх було показати, що, крім визнаних, давно увійшли в ужиток кожної культурної людини велетнів російської поезії і скомпрометували її епігонів, існує ще багато чудових явищ, з тих чи інших причин не звернули на себе увагу критики і читачів.

У тому ж 1850 році вийшов давно пройшов через цензуру, але пролежав три роки без руху друга збірка віршів Фета. Він привернув до себе вельми співчутливе увагу в колі найближчих учасників "Современника". Гарячим пропагандистом поезії став Тургенєв, який приступив разом з "гуртком" кількох інших співробітників "Современника" - критиками В. П. Боткіним, А. В. Дружиніна - до підготовки нового видання фетовскіх віршів, в основу якого був покладений "вичищений", грунтовно перероблений під постійним тиском Тургенєва, скорочений майже наполовину збірка 1850 года9. Виходу в 1856 році цього видання передувало повідомлення Некрасова, що давало його автору настільки ж високу оцінку, як і віршам Тютчева: "Сміливо можемо сказати, що людина, розуміє поезію і охоче відкриває свою душу її відчуттів, ні в одному російською автора, після Пушкіна, не почерпне стільки поетичного насолоди, скільки доставить йому р. Фет "10. Крім захоплених відгуків критиків-естетів Дружиніна і Боткіна, які зробили поезію Фета бойовим прапором "чистого мистецтва", його вірші розхвалюють в журналах усіх напрямків.

Ця захоплена зустріч не могла не надихнути Фета, який майже зовсім перестав писати вірші, продовжуючи лише "з нудьги" займатися перекладами з Горація, за що товариші по службі глузливо називали його "дубовим класиком". Тепер послідував новий, ще більш сильний, ніж у першу половину 40-х років, приплив його творчих сил. Фет розвиває найактивнішу літературну діяльність, систематично друкується майже у всіх найбільш великих журналах. Явно прагнучи розширити рамки прославив його літературного жанру невеликих ліричних віршів, пише поеми та повісті у віршах, пробує себе в художній прозі, багато перекладає (не тільки з ще раніше особливо полюбився йому Гейне, але і з Гете, Шеньє, Міцкевича, східних поетів, зокрема великий цикл німецьких перекладень з Хафіза), крім того, публікує ряд шляхових нарисів, критичних статей. Прийнятий як свій в середовищі найталановитіших письменників та літераторів сучасності, Фет відчуває себе морально воскреслим. Завдяки літературним заробіткам настає безсумнівну покращення і його матеріальному становищі. Однак по службі йому наноситься черговий удар. Важкий камінь, втащенний було Сізіфом-Фетом майже на саму вершину гори, знову звалився вниз. Одночасно з виходом збірки його віршів був виданий новий указ: звання спадкового дворянина давав лише чин полковника. Це відсувало здійснення мети Фета на настільки невизначено довгий термін, що продовження військової служби ставало абсолютно марним. Природно постало питання: що робити далі?

Давнє його бажання здійснилося: знайшлася наречена з необхідним йому приданим. Відразу ж після появи нового указу він взяв річну відпустку, зробив на накопичився літературний гонорар подорож по Європі (Німеччина, Франція, Італія) і там же, в Парижі, в 1857 році одружився на дочці багатющого московського чаеторговцу і в той же час сестрі його літературного однодумця й шанувальника В. П. Боткіна - Марії Петрівні Боткіній. Про те, що це був шлюб аж ніяк не по серцевого потягу, красномовно свідчить розповідь брата Л. М. Толстого, Сергія Миколайовича. Якось, коли він був нездоровий, Фет прийшов відвідати його; "вони дружньо розговорилися, і Сергій Миколайович, будучи завжди дуже відвертий і щирий, раптом запитав його:" Афанасій Афанасійович, навіщо ви одружилися з Марії Петрівні? "Фет почервонів, низько вклонився і мовчки пішов. Сергій Миколайович з жахом згодом розповідав про це "11.

Невдовзі ж, в 1858 році, Фет вийшов у відставку і оселився в Москві. Спочатку, в ім'я все тієї ж своєї ідеї-пристрасті, він домагається поповнити отриманий "скриню з червінцями" ще більш енергійної літературною діяльністю, проявляючи властиву йому величезну працездатність, але найчастіше явно поступаючись якістю своєї творчості. Фет "стоїть на небезпечній дорозі, - з тривогою пише про це в 1859 році один з гарячих прихильників його поезії, Дружинін, Льву Толстому, - скнарість його здолала. Він запевняє всіх, що вмирає з голоду і повинен писати для грошей ... не слухає ніяких умовляння, збуває по темних редакціям самі браковані зі своїх віршів ..."; вимагає "нечувану ціну" (вираз Некрасова) за свої проізведенія12. Однак скоро ж він починає терпіти невдачі на цьому шляху. Його поеми трапляються досить прохолодно, та він і сам визнає, що позбавлений як "драматичною" (він намагався писати і п'єси), так і "епічної жилки". Зроблений їм, мабуть, саме для грошей і опублікований переклад трагедії Шекспіра "Юлій Цезар" викликав грунтовний, але вельми іронічний і суворий розбір, автор якого переконливо показує, що "в ньому немає Шекспіра жодних ознак найменшого" 13. Щоправда, попутно дається дуже поважна оцінка Фету-лірику. Однак і для цього головного напрямку його творчості обстановка знову складається все більш несприятливо.

Величезний успіх ліричні вірші Фета зустрічали все ж таки переважно в літературних і тому досить вузьких колах. Це прямо повинен був визнати той же Боткін, відзначаючи, що, хоча в журналах цих років про лірику Фета відгукувалися з "співчуттям і похвалами, але тим не менш, прислухаючись до відгуків про неї публіки не літературної, не можна не помітити, що вона як- то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета. Словом, успех его, можно сказать, только литературный: причина этого, кажется нам, заключается в самом таланте его"14.

Последнее справедливо лишь отчасти. Истинная причина заключалась не столько в характере фетовского поэтического дарования, сколько в резком, еще более остро обнаружившемся несоответствии его с "духом времени". В отличие от гениального выразителя этого "духа" - Некрасова лира Фета на всем протяжении его творчества не была переозвучена "на другой лад".

"Дух времени" во второй половине 50-х и особенно в 60-е годы проявился в полной своей силе. Это, естественно, отразилось и на отношении к поэзии Фета. Позднее, уже в период "Вечерних огней", в предисловии к их III выпуску, Фет объяснял отношение к нему критиков-шестидесятников тем, что, "в сущности, люди эти ничего не понимали в деле поэзии". Це невірно. В 60-е годы появлялись и грубо вульгарные статьи и высказывания о Фете, но основные представители революционно-демократической мысли вовсе не были лишены эстетического чутья. Глубоко характерно в этом отношении признание Чернышевского в письме к Некрасову в 1856 году: "Поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли... лично на меня ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею. "Когда из мрака заблужденья...", "Давно отвергнутый тобою...", "Я посетил твое кладбище...", "Ах ты, страсть роковая, бесплодная..." и т. п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии сделать никакая тенденция. Я пустился в откровенности, - но только затем, чтобы сказать вам, что я смотрю (лично я) на поэзию вовсе не исключительно с политической точки зрения. Напротив, политика только насильно врывается в мое сердце, которое живет вовсе не ею или, по крайней мере, хотело бы жить не ею"15. Безусловно высоко, подобно Некрасову, и в этом отношении совпадая с критиками-эстетами, ценил Чернышевский и поэтическую прелесть стихов Фета, его "прекрасный лирический талант"16. Схожие отзывы находим и у Салтыкова-Щедрина, признававшего, что "большая половина" стихотворений Фета "дышит самою искреннею свежестью", которая "покоряет себе сердца читателей", что романсы на его стихи "распевает чуть ли не вся Россия"17. Вместе с тем очень характерен отзыв, который он тут же дает о стихотворении "Шепот, робкое дыханье...". В нем нет ни одного глагола, и это дало легкий повод к ироническому подшучиванию некоторых критиков-вульгаризаторов, к огромному количеству пародий всякого рода. "А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!.." - вспоминал восхищавшийся стихотворением Лев Толстой18. Но наделало оно шума не только, вернее, даже не столько оттого, что в нем отсутствовали глаголы, а потому, что являло своего рода квинтэссенцию всего мира фетовской поэзии, как она к тому времени себя проявила, было ярким воплощением основного пафоса поэта - воспевания природы и любви в их органической между собой слиянности. В нем все то, что привлекало в фетовских стихах не только критиков-поэтов, но что высоко ценили наиболее выдающиеся критики - революционные демократы; вместе с тем как бы очерчен тот круг, за пределы которого, за редкими исключениями, не выходила в эту пору муза Фета. Поэтому нет почти ни одной статьи критиков-современников, где не говорилось бы об этом стихотворении. Это как раз и подчеркивает в своем отзыве Салтыков-Щедрин, прямо заявляя, что "в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени", а с другой стороны, видя в нем подтверждение того, сколь "тесен, однообразен и ограничен мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет", представляющий собой, по мнению критика, повторение "в нескольких стах вариантах"19 именно этого пленительного стихотворения. Примерно то же писал и Добролюбов, противопоставляя в этом отношении Фета, талант которого способен во всей силе проявляться "только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы", Тютчеву, которому "доступны, кроме того, - и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни"20.

В суженности художественного мира фетовской поэзии - в отсутствии в нем не только гражданских мотивов, но и вообще связи с общественными вопросами, ставившимися "духом времени" и остро волновавшими современников, - и видели критики-шестидесятники коренной недостаток Фета.

А "дух времени" утверждался в литературе все тверже и определеннее. Общественно-политическая атмосфера в стране все накалялась, складывалась революционная ситуация. В "Современнике" окончательно утвердилась линия Чернышевского - Добролюбова; представители "эстетического" кружка во главе с Тургеневым покинули журнал, одновременно ушел из него Л. Н. Толстой, а еще до этого, в связи с появлением статьи о переводе Шекспира, отказался сотрудничать в нем и Фет. С конца 1860 года в том самом "Русском слове", где была опубликована фетовская статья о Тютчеве, руководящую роль начал играть ниспровергавший "эстетику" Писарев.

Все это крайне ограничивало дальнейшие литературные возможности Фета. Ему стало ясно: добиться "жизнеустройства" так, как он себе это представлял, посредством литературно-журнальных заработков, столь же безнадежно, как это было на военной службе. И Фет снова круто ломает свой жизненный путь. Поощряемый шурином, Боткиным ("А ты, Фет, я думаю, можешь быть хорошим хозяином при твоем практическом смысле") и, преодолев сопротивление жены, он приобретает на ее имя и средства небольшое имение - хутор Степановну, как раз в тех местах, где находились родовые поместья Шеншиных, становится если и не мценским дворянином, то, на первых порах, мценским помещиком.

Примерно в эту же пору ушел от столичной жизни в свою Ясную Поляну и Л. Н. Толстой. "Нашему полку прибудет, и прибудет отличный солдат..." - сочувственно писал он Фету, узнав об его намерении сесть на землю21. Но, подобно Пушкину, который, намечая в 30-е годы планы своей последующей жизни, также мечтал об отъезде в Михайловское ("О, скоро ли возвращусь я к моим пенатам. Труды поэтические. Крестьяне..."), Толстой в своем деревенском уединении и помещичьих занятиях искал и нашел наиболее подходящие условия для творческой деятельности, которая именно там и достигла своего наивысшего расцвета, и вместе с тем возможности, как его Нехлюдов в "Утре помещика", улучшить положение крестьян. Фетом руководили совсем иные побуждения: разбогатев, осуществить издавна поставленную им заветную цель - вернуть отнятое несправедливой судьбой. "Он теперь сделался агрономом - хозяином до отчаянности, - писал Тургенев Полонскому, - отпустил бороду до чресл - с какими-то волосяными вихрами за и под ушами - о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом"22. Правда, в 1862 году в журнале "Русский вестник" Каткова, ставшем к этому времени на резко реакционные оппозиции, стало снова появляться имя Фета, но под произведениями совсем нового для него жанра - статьями о "земледельческом деле", непосредственно связанными с его новыми сельскохозяйственными занятиями и написанными с точки зрения интересов нового, "жаждущего выхода на рыночный простор"23 помещика-буржуа пореформенного типа, каким, быстро сориентировавшись в сложившейся к этому времени обстановке в стране, Фет и сделался ("Заметки о вольнонаемном труде", "Из деревни", "По вопросу о найме рабочих" и др.). Корыстно-помещичий характер этих статей вызвал взрыв негодования среди даже тех революционных демократов, которые восхищались прелестью его лирических стихов.

Все это знаменовало окончательный разлад между Фетом и "духом времени". В 1863 году он выпустил новое собрание своих стихотворений в двух частях, которое в отличие от быстро разошедшегося сборника 1856 года оставалось, несмотря на небольшой тираж, до конца его жизни в большей своей части нераспроданным. Сам Фет как бы подводил им итоговую черту под своим поэтическим творчеством, почти полностью прекратив писание стихов.

Но хозяином-землевладельцем он оказался не только хорошим, но, говоря словом Толстого, "отличным", проявив в этом, совсем новом для него деле чрезвычайную практическую сметку и присущие ему исключительные способности. Он не только привел купленный им запущенный хутор в цветущий вид, но и пустился в торговые обороты - завел мельницу, конный завод (коневодством он, как одно время Л. Н. Толстой, особенно увлекался). Поздравляя его с очередной "великолепной сделкой", Тургенев выражал уверенность, что она наполнит его карманы "ручьями цаковых". Приводя эти слова, Фет поясняет: "Тургенев всегда говорил, что будто бы никто не произносит с таким выражением, как я, слово "целковый" и что ему каждый раз кажется, что я уже положил его в карман24. И "цаковые" действительно полились в карманы Фета ручьями. Благосостояние его все росло. Помимо Степановки, он покупает второе имение, а впоследствии приобретает еще одно - и особенно богатое - Воробьевку. С удовлетворенной гордостью сообщал он позднее одному из своих бывших товарищей-однополчан К. Ф. Ревелиоти: "...я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством"25.

Среди соседей-помещиков Фет становился все более уважаемым лицом. Выражением этого был выбор его в 1867 году на установленную судебной реформой 1864 года и считавшуюся тогда весьма почетной должность мирового судьи, в которой он оставался в течение целых одиннадцати лет. "Свободный выбор уездными гласными наилучших людей в мировые судьи, которым предоставлялось судить публично по внутреннему убеждению, являлся... чем-то священным и возвышающим избираемого в его собственных глазах", - рассказывает Фет в своих мемуарах. Правда, он вскоре же избавился, по его словам, от такого "наивного" взгляда, но тем не менее продолжал считать свое избрание "событием", "которое по справедливости может быть названо эпохой, отделяющей предыдущий период жизни и в нравственном и в материальном отношении от последующего"26.

Действительно, новое общественное положение Фета открывало ему возможность полностью осуществить главную цель его жизни - вернуть утраченную дворянскую фамилию и связанные с этим наследственные права. В своих мемуарах Фет рассказывает, что, разбирая в 1873 году бумаги покойного отца, он натолкнулся на предписание орловской консистории к мценскому священнику перевенчать повенчанного за границей в лютеранской церкви с матерью Фета отставного штаб-ротмистра Афанасия Шеншина по православному обряду. "Тяжелый камень, - пишет он, - мгновенно свалился" с его груди. Вопрос, промучивший его всю сознательную жизнь, разрешился: он был рожден в законном браке Шеншина с его матерью, но только по не признанному в России лютеранскому обряду27. На самом деле почти все в этом рассказе заглажено, передано и неполно и неточно28. Фет давно уже и твердо знал, что он не только формально перестал считаться сыном Шеншина, но и вообще им не являлся. Несмотря на все принятые предосторожности, до нас дошел решающий документ - его письмо от 16/28 июля 1857 года к своей будущей жене М. П. Боткиной, которой он счел необходимым перед браком раскрыть страшную и неотступно мучившую его тайну. На конверте письма, которое Фет просил сразу же по прочтении сжечь, надпись: "Читай про себя", и рукой М. П. Боткиной "Положить со мной в гроб". В нем Фет пишет: "Моя мать была замужем за отцом моим - дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину и была беременна мною. В это время приехал и жил в Дармштадте вотчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня... Вот история моего рождения"29.

Однако и в этом, несомненно, рискованном признании (Фет опасался, что после него невеста порвет с ним) он, видимо, не решился сказать всего. Ученым и адвокатом его отец не был, а значился мелким "чиновником". Мало того, среди лиц, близко знавших Фета, упорно ходила другая, гораздо более прозаическая версия. "Давно было известно, - рассказывает с их слов покойный академик Грабарь, - что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней". Трудно сказать, насколько эта версия соответствует действительности, хотя Грабарь прямо говорит, что она была "секретом полишинеля"30. Но так или иначе бесспорно, что Шеншин отцом Фета не являлся и что Фет уже давно об этом знал. Однако это его не остановило. Опираясь на консисторское предписание, он обратился в том же 1873 году с просьбой на высочайшее имя о восстановлении в сыновних и всех связанных с этим правах, ссылаясь на "жесточайшие нравственные пытки" и "душевные раны", которые лишение их ему причиняет31. И поставленная перед собой Фетом цель наконец-то после сорока лет непрестанных помыслов, настойчивых трудов и усилий была им достигнута. 26 декабря того же года последовал царский указ "о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими"32. "Теперь, когда все, слава богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет, - писал он жене. - Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет. Вновь приобретенным именем стал он подписывать и все письма к друзьям и знакомым. Тургенев встретил это едкой иронией; появилось и несколько насмешливых эпиграмм на исчезнувшего Фета и неожиданно народившегося Шеншина. Глубже взглянул на это Л. Н. Толстой. "Очень удивился я, получив ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, - писал он ему, - хотя и слышал... давно уж историю всей этой путаницы; и радуюсь вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замечал, что это мучило вас, и, хотя сам не мог понять, чем тут мучиться, чувствовал, что это должно было иметь огромное влияние на всю вашу жизнь"33. Толстой был прав, но проявил здесь Фет не только "мужество".

Помимо замечательного художественного таланта, Фет вообще был незаурядной, богато одаренной натурой, обладал исключительно яркими интеллектуальными качествами. По словам близко знавших его современников, он был "прекрасным рассказчиком", был "неистощим в речах, исполненных блеска и парадоксов"34, в остроумии не уступал такому прославленному острослову, как Тютчев35. Недаром общением с ним дорожили самые выдающиеся умы того времени. В очень оживленной и длительной переписке с ним был И. С. Тургенев. "Переписываться с вами для меня потребность, - признался он как-то Фету, полушутливо добавляя: - и на меня находит грусть, если я долго не вижу ваш связно-красивый, поэтическо-безалаберный и кидающийся из пятого этажа почерк"36. "Кроме вас у меня никого нет... Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек", - пишет ему Лев Толстой. "Вы не поверите, как я дорожу вашей дружбой". "Жду вас с нетерпением к себе. Иногда душит неудовлетворенная потребность в родственной натуре, как ваша" - такими и подобными выражениями переполнены его письма к Фету37.

О блеске, силе, остроте, глубине и одновременно поэтичности ума Фета свидетельствуют и его критические статьи и образцы его художественной прозы. И все это интеллектуальное богатство, все напряжение воли, все силы души он обратил на достижение поставленной цели, идя к ней всеми путями, не различая добра и зла, жертвуя своей идее-страсти всем самым близким и дорогим. Теперь, когда она была достигнута, он мог бы с полным правом сказать о себе устами барона Филиппа из "Скупого Рыцаря" Пушкина: "Мне разве даром это все досталось... // Кто знает, сколько горьких воздержаний, // Обузданных страстей, тяжелых дум, // Дневных забот, ночей бессонных мне // Все это стоило?.." Фету действительно все это досталось не даром, он воистину "выстрадал" себе и свое богатство и свою восстановленную стародворянскую фамилию.

Идея-страсть, владевшая Фетом, не заключала в себе ничего "идеального" и вынуждала, как он пишет в своих мемуарах, "принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства". В годы армейской службы Фет жаловался Борисову, что "насилует" свой "идеализм" "жизнью пошлой", которую должен вести, что он "добрался до безразличия добра и зла"38. Трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадежно-мрачный взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение все более отягчали его душу, ожесточали, "железили" его характер, отъединяли от окружающих, эгоистически замыкали в себе. "Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа"39. Так писала о нем та, которой Фет посвятил одно из самых прославленных, воистину жемчужных своих созданий - стихотворение "Сияла ночь. Луной был полон сад..." - сестра жены Толстого, Т. А. Кузминская. Примерно так же отзывались о нем и другие современники.

Но, словно бы в подтверждение древнего изречения: "Дух дышит, где хочет" - в этом орловском, курском и воронежском поместном дворянине, жестком и корыстном сельском хозяине, в, этом давно дошедшем до безразличия добра и зла пессимисте, сухом и тщеславном камергере двора его императорского величества - продолжал дышать дух поэта, и поэта истинного, одного из тончайших лириков мировой литературы.

Резкое отличие житейского Фета, каким его знали, видели и слышали окружающие, от его лирических стихов дивило многих, даже очень близких ему людей. "Что ты за существо - не понимаю, - писал Фету незадолго до его смерти Полонский, -... откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений...". Остро сформулированное Полонским противостояние двух миров - мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения - и мира фетовской лирики, по отношению к тому, первому, бывшего словно бы антимиром, являлось "загадкой", "тайной" и для огромного большинства его современников.

Еще в 1850 году Фет писал другу: "Идеальный мир мой разрушен давно..."40. Место этого разрушенного - идеального - мира заняла та реальная будничная жизнь, сугубо прозаичным законам которой Фет счел себя вынужденным не только подчиниться, а и начать в соответствии с ними строить свое житейское благополучие, но которая резко отвращала его как поэта. И чем больше в своей практической деятельности Фет следовал этим законам, тем сильнее в своем поэтическом сознании стремился он выйти из-под их власти. Оглядываясь (в предисловии к III выпуску "Вечерних огней") на всю свою творческую жизнь, Фет писал: "Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии". Поразительна способность Фета, в моменты своего лирического настроения, того лиризма, который он считал "цветом и вершиной жизни"41, полностью перенестись из привычного буднично-прозаического мира в диаметрально ему противоположный, заново, взамен утраченного "идеального", им созидаемый, - "благовонный, благодатный" мир своих лирических "вздохов".

Уход от неудовлетворяющего реального мира в мир, создаваемый искусством, от борьбы со злом - от "битв" - в эстетическую созерцательность - все это типичные черты того типа литературного романтизма, который Горький называл "пассивным" и родоначальником которого у нас был Жуковский. В лирике Фета, несомненно, имеются родственные Жуковскому черты, возникшие в результате как исторической преемственности, так и типологических совпадений. Но имеется и существеннейшее между ними различие.

В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически-потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, является красота. Но эта красота не "весть" из некоего нездешнего мира, это и не субъективное прикрашивание, эстетическая поэтизация действительности - она присуща ей самой. "Мир во всех своих частях равно прекрасен, - утверждает Фет. - Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает и того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, - он еще не поэт... Итак, поэтическая деятельность, - заключает Фет, - очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта - этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом... Ты видишь ли, или чуешь в мире то, что видели или чуяли в нем Фидий, Шекспир, Бетховен? "Нет". Ступай! Ты не Фидий, не Шекспир, не Бетховен, но благодари бога и за то, если тебе дано хотя воспринимать красоту, которую они за тебя подслушали и подсмотрели в природе"42.

Представлению о "красоте", как о реально существующем элементе мира, окружающего человека, Фет остается верен до конца. "Целый мир от красоты // От велика и до мала", - читаем в одном из позднейших его стихотворений, примыкающих к периоду "Вечерних огней". И в этом отношении Фет идет не за Жуковским, а за Пушкиным, во всеохватывающем творчестве которого среди бесчисленных семян и побегов, прорастающих в последующей русской литературе, есть и несомненное и по-своему весьма значительное "фетовское" зерно. Это ощущал и сам Фет, когда на вопрос: "Ваш любимый поэт?", ответил: "Пушкин" (в другом "альбоме признаний" им назван и такой "поэт объективной правды", как Гете).

Романтическая по пафосу и по методу, лирика Фета вместе с тем сродни пушкинской "поэзии действительности", представляет своеобразный - романтический - ее вариант. Только, говоря о Пушкине, в этом словосочетании логическое ударение следует ставить на каждом из двух слов, говоря о Фете - на первом из них. "У всякого предмета, - пишет Фет, - тысячи сторон", но "художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность"43.

Так как мир - по Фету - "во всех своих частях равно прекрасен, то внешний предметный элемент поэтического творчества безразличен"44. Однако в его лирике почти с самого начала и до самого конца имеется определенный отбор "предметного элемента", который, в сущности, сводится к трем основным "предметам", конечно, узким по сравнению со всем остальным, но достаточно емким и вширь и в особенности вглубь. Это природа, любовь и песня. Причем все эти три поэтических предмета не только соприкасаются между собой, но и тесно взаимосвязаны, проникают друг в друга, образуя единый слитный художественный мир - фетовскую вселенную красоты, солнцем которой является разлитая во всем, скрытая для обычного глаза, но чутко воспринимаемая "шестым чувством" поэта гармоническая сущность мира - "музыка".

Ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты. Это явная односторонность, на которую поэт, демонстративно опираясь на тоже односторонне понятые и развиваемые им пушкинские суждения об искусстве, не только сознательно, но и принципиально идет: дело "поэзии или вообще художества воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала"45. В этой односторонности - специфичность лирики Фета, в ней ее слабость - та узость кругозора, в которой так резко укоряли его критики-шестидесятники; но в ней же и ее сила - ее художественное обаяние, ее эстетическая прелесть.

В десятилетия своего "рабского труда", как Фет называл напряженнейшую, целиком захватившую его работу во имя своего помещичьего жизнеустройства (В. С. Соловьеву - "Ты изумляешься, что я еще пою...", 1885), он, в сущности, вовсе бросил заниматься поэзией. И это была едва ли не самая тяжкая для него - поэта - жертва из тех многих, которые он принес на алтарь своей идеи-страсти. "Он стал рьяным хозяином и гонит музу взашей", "выдохся до последней степени" - такими суждениями пестрят письма близко знавших его современников. Не только стихи Фета, но и упоминания о нем как стихотворце почти совершенно исчезают в эти десятилетия со страниц журналов. Сам он упорно твердит о себе как о поэте, навсегда конченном. Решительно не соглашался с этим один Лев Толстой: "Я от вас все жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы не кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш все течет, давая тоже известное количество ведер воды - силы. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток все течет, и, ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса"46. И Толстой оказался весьма прозорливым Еще долгие годы лирический поток Фета оставался под землей, и все же в конце концов он с необыкновенной силой выбился наружу. Сам Фет писал поэту Константину Романову: "Жена напомнила мне, что с 60-го по 77-й, во всю мою бытность мировым судьею и сельским тружеником, я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и другого в Воробьевке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни"47.

И в самом деле, с конца 70-х годов Фет начал писать стихи в количестве не меньшем, если не большем, чем в молодую свою пору. Новому отдельному сборнику своих стихотворений, вышедшему после двадцатилетнего перерыва, в 1883 году, когда ему было уже 63 года, он дал заглавие "Вечерние огни". Под этим же очень емким, точным и поэтичным названием он опубликовал в 1885, 1888 и 1891 годах еще три сборника - выпуска - новых стихов; подготовляя и еще один, пятый выпуск, который издать уже не успел. Заглавие, несомненно, говорило о вечере жизни, ее закате. Но "вечерний" день Фета оказался необычным, в своем роде единственным. В стихотворениях, создававшихся на исходе шестого, на седьмом и даже на восьмом десятке лет жизни поэта, его творческий дар не только сохранил свою свежесть и юношескую силу, но и достиг высшего расцвета, полностью развернулся во всем своем "благоуханном" - фетовском - своеобразии, восхищавшем критиков 50-х годов. При этом лирический поток Фета не только стал падать на снова налаженное прежнее колесо, но "завертел" и другие, новые.

Своему творческому обету Фет остался верен до самого конца. Время для новых песнопений было не менее, если не более неблагоприятным, чем в 60-е годы, когда он вовсе было ушел из поэзии. Боевому, подъемному общественному пафосу того времени была наиболее адекватна "муза мести и печали" Некрасова. Переходной поре 80-х годов, когда волна революционного народничества спала, а новая волна, порожденная начинавшимся выходом на историческую авансцену рабочего класса, еще не поднялась, оказалась особенно близка и созвучна муза гражданской скорби и уныния, голос которой зазвучал в вышедшем в том же 1885 году, что и II выпуск фетовских "Вечерних огней", первом и единственном сборнике стихов молодого двадцатитрехлетнего Надсона. По своей поэтической силе дарование Надсона было несоизмеримо с гением Некрасова, но стихи его в широких слоях читающей публики сразу же приобрели популярность едва ли не большую, чем популярность в свое время некрасовских стихов.

Стихи певца соловья и розы Фета снова оказались не ко времени. Мало того, в предисловии к III выпуску "Вечерних огней", вышедшему через три года после появления сборника надсоновских стихов, он с присущей ему агрессивностью выступил против поэзии "гражданской скорби", то есть, по существу, против Надсона и его восторженных поклонников. Все это определило литературную судьбу "Вечерних огней", еще гораздо более суровую, чем прижизненная судьба предшествовавшего творчества Фета. Несмотря на их крайне ограниченные тиражи (всего по нескольку сотен экземпляров), они оставались нераспроданными, в то время как сборник стихов Надсона переиздавался чуть ли не каждый год (за тридцать с небольшим лет выдержал 29 изданий!). Узнав от Фета о скором выходе очередного, IV выпуска "Вечерних огней", Полонский писал ему: "Жду и буду ждать твоих "Вечерних огней". Хотелось бы сказать: все ждут... весь наш интеллигентный мир ждет огней твоих, - но увы! этого никто не скажет"48.

Действительно, сколько-нибудь широкому читателю того времени стихи Фета были и чуждыми и просто неизвестными. Способствовала этому и резко антифетовская позиция большинства критиков, которые либо замалчивали его стихи, либо отзывались о них в самом пренебрежительном, а порой и грубо-издевательском тоне. Известность фетовских "Вечерних огней" ограничивалась лишь небольшим кругом друзей, к которым, правда, принадлежали, как мы знаем; такие квалифицированные читатели, как Лев Толстой, Владимир Соловьев, Страхов, Полонский, Алексей Толстой, Чайковский.

Друзья организовали торжественный, пятидесятилетний юбилей поэтической деятельности Фета. Однако исключительная ограниченность читательской аудитории не могла не вызывать в нем, как во всяком писателе, чувства глубокой горечи и затаенной печали. Это звучит и в его стихах "На пятидесятилетие музы" (особенно в первом из них: "Нас отпевают..."), и в совсем небольшом предисловии к IV выпуску "Вечерних огней", в котором, несмотря на демонстративно подчеркиваемое им "равнодушие" к "массе читателей, устанавливающей так называемую популярность", явственно пробиваются грустные нотки.

Стали одолевать Фета и старческие недуги: резко ухудшилось зрение, терзала "грудная болезнь", сопровождавшаяся приступами удушья и мучительнейшими болями, о которых он писал, что ощущает, будто слон наступил ему на грудь. Тем не менее он и в свои последние годы по-прежнему вел напряженную литературную работу, переводил, подготовлял к печати не только очередной, V выпуск "Вечерних огней", но и новое большое издание всех своих стихов. Продолжал биться в нем и тот творческий поток, в неиссякаемую молодость и свежесть которого так верил в свое время Лев Толстой. "Полуразрушенный, полужилец могилы" (так начинается одно из его стихотворений), он продолжает петь "о таинствах любви", всем своим творческим "трепетом" - шестым чувством поэта - отзывается на по-прежнему созвучный ему трепет природы, молодости, красоты ("Еще люблю, еще томлюсь перед всемирной красотою").

Последнее стихотворение Фета, до нас дошедшее, носит дату 23 октября 1892 года, а меньше чем через месяц, 21 ноября, дышать Фету не стало мочи, и он скончался от своей застарелой "грудной болезни", осложненной бронхитом. Так гласила официальная версия вдовы поэта и его первого биографа Н. Н. Страхова. На деле все было не так просто.

Подобно рождению Фета, и его смерть оказалась окутанной покровом густой тайны, раскрывшейся окончательно лишь почти четверть века спустя. За полчаса до смерти Фет настойчиво пожелал выпить шампанского, а когда жена побоялась дать его, послал ее к врачу за разрешением. Оставшись вдвоем со своей секретаршей, он продиктовал ей, но не письмо, как обычно, а записку совсем необычного содержания: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному". Под этим он сам подписал: "21-го ноября Фет (Шеншин)". Затем он схватил стальной стилет, лежавший на его столе для разрывания бумаги. Секретарша бросилась вырывать его, поранила себе руку. Тогда Фет побежал через несколько комнат в столовую к буфету, очевидно, за другим ножом, и вдруг, часто задышав, упал на стул. Це був кінець. Формально самоубийство не состоялось. Но по характеру всего происшедшего это было, конечно, заранее обдуманное и решенное самоубийство. Ведь в том крайне тяжелом болезненном состоянии, в котором он находился, самоубийственным, вероятно, был бы - и Фет знал это - и бокал шампанского. Самоубийства обычно рассматриваются как проявление слабости. В данном случае это было проявлением силы. Актом той "железной" фетовской воли, с помощью которой он, одолев преследовавшую его многие десятилетия несправедливую судьбу, сделал в конце концов свою жизнь такою, какою хотел, он "сделал", когда счел это нужным, и свою смерть49.

*

Вскоре после кончины Фета начался и решительный поворот в литературной судьбе его поэтического творчества.

После выхода I выпуска "Вечерних огней" Страхов в коротком отзыве на него написал: "Не всякому времени дается чувство поэзии. Фет точно чужой среди нас и очень хорошо чувствует, что служит покинутому толпою божеству"50.

И в самом деле, в 80-е годы в отличие от 40-х гонения на стихи не было. Они в изобилии печатались в журналах, выходили отдельными сборниками, но художественный уровень всей этой массовой продукции по сравнению с великими образцами прошлого от Пушкина до Некрасова резко понизился; они далеко уступали художественной прозе тех лет, занимая в иерархии литературных родов весьма скромное место. Положение резко изменилось в 90-е годы и в особенности в первые десятилетия XX века. Уже в середине 90-х годов в литературе выступило несколько крупных поэтов, создателей нового, неоромантического течения - русского символизма, в значительной степени именно на лирике Фета воспитавших в себе "чувство поэзии" и потому сумевших поднять культуру стихотворной речи на новую высокую ступень, снова вывести стихи в первые ряды литературы. Зачинатель и "вождь" нового течения, Валерий Брюсов демонстративно ориентировался на образцы западноевропейского, преимущественно французского "декадентства", но вместе с тем "проповедовал", помимо Тютчева, и Фета51. И это было вполне закономерно.

Никакой прямой связи с западноевропейским модернизмом у Фета не было. Его достаточно широкие литературные симпатии не простирались, однако, дальше Гейне и Гюго. Но за свою долгую жизнь в литературе он, следуя внутренней логике русского литературного развития и совершенно независимо от развития той же французской поэзии второй половины XIX века, прошел типологически сходный путь. Уже почти с самого начала, с 40-х годов, романтизм Фета - его поэзия, способная улавливать "момент, самобытно играющий собственною жизнию"52 (основная, по Фету, задача истинного искусства), неуловимо музыкальные впечатления, зыбкие душевные движения в их, как и в природе, окружающей человека, "трепете", "дрожи", живой динамике переливов красок и звуков, "волшебных изменений милого лица", "непрестанных колебаниях", "переходах, оттенках", диалектическом сочетании противоположностей - был окрашен чертами, которые значительно позднее получили название "импрессионизм". По утонченности поэтического восприятия, в частности особенной чуткости к ароматам, Фет - явление, аналогичное Бодлеру и Верлену. Ощущение им "музыки" как гармонической первоосновы жизни и искусства равнозначно знаменитому лозунгу Вердена "De la musique avant toute chose" ("Музыка прежде всего"). С Бодлером роднит его и культ красоты, однако принципиально противопоказанной, по Фету, каким-либо "цветам зла".

Вообще в отличие от западноевропейских "декадентов" "мир поэзии Фета - романтический вариант пушкинской поэзии действительности - не содержит в себе "ни тени болезненности, никакого извращения души... Недаром он питает такую великую любовь к Горацию и вообще к древним; он сам отличается совершенно античною здравостью и ясностью душевных движений, он нигде не переходит черты, отделяющей светлую жизнь человека от всяких демонических областей. Самые горькие и тяжелые чувства имеют у него бесподобную меру трезвости и самообладания"53. И, за немногими отдельными исключениями (например, стихотворение "Добро и зло"), это так и есть. Это же отличает его и от "декадентских" моментов, в изобилии имевшихся в русском символизме. Но чувству поэзии, чувству красоты учились у Фета, помимо Брюсова (фетовские традиции в его поэзии, сказавшиеся в ней с самого начала и до самого конца, очень велики и разнообразны), все Крупнейшие поэты и художники русского символизма - и Бальмонт, и Андрей Белый, и Александр Блок. Белый характерно вспоминает, как Фет его, тогда восемнадцатилетнего юношу, посвятил в тайны поэзии: "Встреча с поэзией Фета - весна 1898 года; место: вершина березы над прудом: в Дедове; книга Фета - в руках; ветер, качая ветки, связался с ритмами строк, заговоривших впервые"54.

"Вечерние огни" Фета стали утренней зарей и для творчества Александра Блока. Ощущение Фетом "музыки" мира, своеобразно преломившееся в поэзии Блока и в его лирической публицистике, песенный лад и строй фетовской лирики, мотивы "радости-страданья", отдельные фетовские образы (к примеру, ими насыщена блоковская "Ночная Фиалка"), лексика, интонационные ходы - все эти схожие черты свидетельствуют о преемственной связи поэтов. Как видим, поэзия Фета явилась наиболее живым и еще более непосредственным, чем поэзия Тютчева, связующим звеном между двумя завитками спирали - русским романтизмом первых десятилетий XIX века и неоромантизмом рубежа XIX- XX веков, между Жуковским и Блоком.

Со времени русского символизма лирика Фета перестала быть достоянием лишь узкого круга друзей его музы, прочно вошла в сознание "всего интеллигентного мира".

Однако окончательно определилась сложная и такая нелегкая для поэта литературная его судьба только в наше время. "Народность" стихам Фета - их все растущую на наших глазах популярность принес, на первый взгляд парадоксально, но, по существу, вполне закономерно, как раз тот новый общественный строй, который, в представлении самого Фета, и в особенности Фета-Шеншина, должен был повести к неминуемой гибели не только его творчества, но и всего искусства мира красоты - вообще.

В этом отношении характерны строки одного из современных советских поэтов, метко очерчивающие весьма широкие границы этой популярности: "Вдали от всех парнасов и мелочных сует" поэта равно "врачуют" своим классическим стихом "ночующие" с ним в его "селе глухом" Некрасов и Афанасий Фет55.

Кое-кто в пылу увлечения шел даже дальше, готов был считать Фета чуть ли не значительнее Некрасова. Это, конечно, глубоко неверно во всех отношениях. Исторически Некрасов и Фет, которого Чернышевский справедливо считал вторым после Некрасова по силе дарования из всех современных ему поэтов56, в отношении "духа века", как он проявлялся тогда в поэзии, - единство противоположностей. В период острой идеологической борьбы между революционными демократами и их противниками это единство имело резко антагонистический характер. Сохраняло оно его и в последующие десятилетия. Стоит напомнить, что во время революционного подъема 1905 года и наступившей за ним реакции творчество наиболее крупных поэтов символизма, в какой-то мере даже Брюсова и особенно Андрея Белого и Блока, стало развиваться в направлении от Фета к Некрасову.

Однако в наши дни, в силу природы нашего социалистического общества, историческое единство противоположностей: Некрасов - Фет обретает гармонический характер. Они уже не противостоят друг другу, а один другого восполняют. Некрасов - величайший в нашей поэзии XIX века носитель гражданской - революционной - мысли и слова. Лирика Фета не только доставляет огромное эстетическое наслаждение. На лучших образцах ее можно, как подчеркивали и сам Некрасов, и Чернышевский, и Лев Толстой, и Страхов, учиться "чувству поэзии", восприятию и постижению прекрасного.

Ныне, когда так остро стал вопрос о важности, наряду с гражданским, патриотическим, и эстетического воспитания всего советского народа, подрастающих поколений, - поэзия Фета обретает еще большее значение.

Из исследовательских работ о Фете советского времени следует особенно отметить ценные биографические разыскания Г. П. Блока, основанные на новых архивных материалах, и многочисленные работы видного фетоведа Б. Я. Бухштаба.

Список літератури

А. Фет. Ранні роки мого життя. М., 1893, с. 134, 32, 34.

Там же, с. 115.

А. Фет. Ранние годы моей жизни, с. 136, 140, 141, 151, 149, 169. Подробнее о "полудетском романе" Фета на с. 163-164, 169-170, 172 и 174-176.

"Отечественные записки", 1840, N 12, отд. VI, с. 40-42; Письмо Белинского В. П. Боткину от 26 декабря 1840 г. - Полн. зібр. соч. в 13-ти томах, т. XI. М., с. 584.

В. Г. Бєлінський. Повна. зібр. соч., т. VII, с. 636-637; т. VIII, с. 94.

А. Фет. Ранние годы моей жизни, с. 341, 318; "Фет в переписке с И. П. Борисовым". - "Литературная мысль", вып. I. Пг., "Мысль", 1922, с. 214, 227-228.

"Литературная мысль", вып. I, с. 216, 220.

См. об этом издании: Д. Благой. Из прошлого русской литературы. Тургенев - редактор Фета. - "Печать и революция", 1923, кн. 3, с. 45-64.

Н. А. Некрасов. Повна. зібр. соч. и писем в 12-ти томах, т. 9. М., 1950, с. 279.

"Т. А. Кузминская об А. А. Фете". Публикация Н. П. Пузина. - "Русская литература", 1968, N 2, с. 174.

К. Чуковський. Люди и книги шестидесятых годов. Л., 1934, с. 272.

М. Лавренский (Д. Л. Михаловский). Шекспир в переводе Г. Фета. - "Современник". 1859, N 6, с. 255-258. Статья ошибочно приписывалась Добролюбову, но его редакционное участие в ней, возможно, имело место, о чем, видимо, знал и Фет. - См.: Н. А. Добролюбов. Повна. зібр. соч. в 6-ти томах, т. 2. М., 1935, с. 722.

В. П. Боткин. Соч., т. II. СПб., 1891, с. 368.

Н. Г. Чернишевський. Повна. зібр. соч. в 16-ти томах, т. XIV. М., с. 322-323.

Там же, т. IV, с. 960.

М. Є. Салтиков-Щедрін. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 5. М., 1966, с. 383.

В. Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1960, с. 97.

М. Є. Салтиков-Щедрін. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 5, с. 383, 384.

Н. А. Добролюбов. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 5. М. - Л., 1962, с. 28.

Письмо от 23 февраля 1860 г. - Л. Н. Толстой. Повна. зібр. соч., т. 60, с. 324.

Письмо от 21 мая 1861 г. - И. С. Тургенев. Повна. зібр. соч. и писем в 28-ми томах; Письма, т. IV, с. 240.

А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, с. 210.

А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, с. 190.

А. Григорович. История 13-го драгунского... полка, т. II. СПб., 1912, с. 223.

А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, с. 122.

Там же, с. 274-276.

О происхождении Фета существует целая литература. Сводку ее см. в книге: В. С. Федина. А. А. Фет (Шеншин). Материалы к характеристике. Пг., 1915, с. 33-46. С того времени появились новые данные, окончательно устанавливающие истинное положение вещей.

Неопубликованное письмо Фета хранится в рукописном отделе ГБЛ (ф. 315, оп. 2, ед. хр. 22).

И. Э. Грабарь. Моє життя. Автобіографія. М. - Л., 1937, с. 252-253.

Г. Блок. Рождение поэта, с. 17.

А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, с. 282-283.

Л. Н. Толстой. Повна. зібр. соч., т. 62, с. 63.

"Т. А. Кузминская о А. А. Фете", с. 171; "А. А. Фет". Биографический очерк Н. Н. Страхова. - А. А. Фет. Повна. зібр. стихотворений, т. I. СПб., 1912, с. 9.

К сожалению, в отличие от "тютчевианы" эта "фетовиана" до нас почти не дошла. Сохранились лишь три его "изречения", записанные В. С. Соловьевым. Вот одно из них: "Ужасно трудно переводить с латинского на русский. В латинском слова все короткие, а в русском длинные, да еще одним-то словом не всегда и обойдешься. Например, по-латыни стоит asinus (осел. - Д. Б.), а по-русски пиши: Е-го Вы-со-ко-пре-вос-хо-ди-тель-ство Гос-по-дин Обер Про-ку-рор Свя-тей-ше-го Си-но-да" (Вл. Соловьев, Письма, Пг., "Время", 1923, с. 112).

Письмо от 15 февраля 1860 г. - И. С. Тургенев. Повна. зібр. соч. і листів. Письма, т. IV, с. 36.

Письма от 7 ноября 1866 г., 24 июня 1874 г., 30 августа 1869 г. - Л. Н. Толстой. Повна. зібр. соч., т. 61, с. 149, 219; т. 62, с. 96.

А. Фет. Ранние годы моей жизни, с. 543; вып. I, с. 218, 219.

"Т. А. Кузминская об А. А. Фете", с. 172.

"Литературная мысль", вып. I, с. 221.

А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева. - "Русское слово", 1859, февраль, с. 75.

А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева. - "Русское слово", 1859, февраль, с. 65.

А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева, с. 64.

Там же, с. 65.

А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева, с. 64-65.

Письмо от 28 июня 1867 г. - Л. Н. Толстой. Повна. зібр. соч., т. 61, с. 172.

Письмо от 25 августа 1891 г.

Письмо от 12 ноября 1890 г.

Подробнее см.: В. С. Федина. А. А. Фет (Шеншин), с. 47-53.

Н. Страхов. Заметки о Пушкине., с. 224.

Валерій Брюсов. Щоденники. М., 1927, с. 112.

А. Фет. Письма из деревни. - "Русский вестник", 1863, январь, с. 444.

Н. Страхов. Заметки о Пушкине., с. 228-229.

Андрій Білий. Начало века. М. - Л., 1933, с. 28.

Володимир Соколов. Снег в сентябре. М., "Советская Россия", 1968.

Н. Г. Чернишевський. Повна. зібр. соч., т. XII, с. 695.